Обе партии не имели сил сами справиться со своими противниками и апеллировали к более могущественной стороне. Барон посоветовал Шуваловым «раздавить змею»29. Екатерина потребовала встречи с императрицей. Это был рискованный и малообдуманный шаг, поскольку Елизавета на многое смотрела глазами фаворита. «Я решила сказать графу Александру Шувалову, что я... считаю этого человека (Брокдорфа. —
На том дело и остановилось. Елизавета Петровна соизволила дать великой княгине обещанную аудиенцию через восемь месяцев. Что было тому виной? Личное нерасположение? Интриги приближённых? Болезнь? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Императрица временами впадала в полуобморочное забытье. Так она прохворала почти всю зиму 1755/56 года. «Сначала не понимали, что с ней, — вспоминала Екатерина, — приписывали это прекращению месячных. Нередко видели Шуваловых опечаленными, очень озабоченными и усиленно ласкающими от времени до времени великого князя... Одни называли истерическими страданиями то, что другие — обмороками, конвульсиями или нервными болями»30.
Елизавета заметно увядала, и ей всё труднее становилось показываться на люди. Она пряталась не только от дел, но и от посетителей, боясь, что чужие глаза заметят неизбежные признаки возраста, что от её божественной прелести с каждым днём остаётся всё меньше. «Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты, — писал Фавье. — Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет представление театрального зрелища или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть»31.
Так и набежали восемь месяцев. Однажды августовским вечером Елизавета тайно приехала к супруге Александра Шувалова, в комнату которой и вызвала невестку. Когда великая княгиня вошла, государыня была одна. «Я рассказала ей историю Элендсгейма, — вспоминала Екатерина. — Она, казалось, слушала меня очень холодно, потом стала расспрашивать у меня подробности о частной жизни великого князя... Я ей сказала вполне правдиво всё, что я знала, и когда сообщила ей о голштинских делах некоторые подробности, показавшие ей, что я их достаточно знаю, она мне сказала: “Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой стране” ...Я видела по лицу императрицы, что это произвело неприятное впечатление на неё, и... беседа показалась мне скорее допросом, чем конфиденциальным разговором. Наконец она меня отпустила так же холодно, как встретила»32.
Императрица не случайно расспрашивала невестку о «частной жизни великого князя». Скандал продолжался. Излечившись от тайного недуга, Пётр Фёдорович спешил изведать обещанные Сергеем Салтыковым «совсем новые ощущения наслаждения», или «чувственные удовольствия», о которых упоминал Штелин.
«К зиме... мне показалось, что я снова беременна»33, — замечала Екатерина о декабрьских днях 1755 года. По своему обыкновению она «забыла» сообщить о выкидыше, сразу перейдя к описанию ложного флюса, в результате которого у неё появились четыре зуба мудрости сразу. Воистину внешний знак внутренних изменений.
Однако был ли младенец? И если да, то чей? С февраля Екатерина не видела Салтыкова, уехавшего в Гамбург. Новой привязанности у неё пока не сложилось, а близость с супругом не исключена. Видимо, постель Петра и Екатерины вовсе не была столь уж «узка» для двоих. Всё могло наладиться...
Однако Пётр как с цепи сорвался. Он слишком долго пребывал в вынужденном воздержании и теперь навёрстывал упущенное. Летом 1756 года в Ораниенбауме между супругами вышла ссора, показывавшая, что Екатерина, несмотря на всё хладнокровие и видимое равнодушие к мужу, продолжала его ревновать: «Я заметила, что все мои фрейлины либо наперсницы, либо любовницы великого князя... пренебрегают... почтением, какое они мне были обязаны оказывать. Я пошла как-то после обеда на их половину и стала упрекать их за их поведение... и сказала, что я пожалуюсь императрице».
Когда слуги не слушались Петра, он искал жену и та наводила порядок. Было бы естественно потребовать от мужа, чтобы его пассии вели себя поскромнее. Но Екатерина предпочла сама дать девицам нагоняй. «Некоторые всполошились, другие рассердились, иные расплакались», но все бросились печаловаться к великому князю. Тот «взбесился и тотчас прибежал» к супруге. Между ними вышел горячий разговор, в котором Екатерина вновь пригрозила довести дело до государыни: «Она легко рассудит, не благоразумнее ли выгнать всех этих девиц дрянного поведения, которые своими сплетнями ссорят племянника с племянницей... дабы водворить мир между ним и мною»34. Тут великий князь «понизил тон».
Теперь, когда Елизавета обладала запасным наследником — Павлом, она не так боялась потерять племянника. В ранней редакции «Записок», посвящённой Понятовскому, Екатерина рассказывала о том, как ещё в 1746 году государыня, браня царевича за дурное поведение, пообещала, что его «посадят на корабль и отвезут в Голштинию», а жену оставят в России и она сможет «выбрать себе, кого захочет, чтобы заместить его»35. Фантастичная угроза. В середине 1740-х годов государыня ни за что не решилась бы на подобный шаг. А вот после 1754 года ситуация изменилась.
Однако удержать Петра Фёдоровича в рамках приличий было непросто. «Так как Его императорское высочество страстно любил большие ужины, которые он часто задавал и в лагере, и во всех уголках и закоулках Ораниенбаума, — жаловалась Екатерина, — то он допускал к этим ужинам не только певиц и танцовщиц своей оперы, но множество мещанок весьма дурного общества, которых ему привозили из Петербурга... Я стала воздерживаться бывать там... На маскарадах, задававшихся великим князем в Ораниенбауме, я являлась всегда очень просто одетой, без бриллиантов и уборов»36.
В окружении певиц и мещанок стоило опасаться за драгоценности. Облачившись в соответствии с придворным этикетом, великая княгиня оказала бы им честь. Смысл поступков невестки поняла Елизавета, «которая не любила и не одобряла этих ораниенбаумских праздников, где ужины превращались в настоящие вакханалии». Екатерине передали слова государыни: «Эти праздники доставляют великой княгине так же мало удовольствия, как и мне».
Разгульная жизнь Петра ни для кого не была секретом. Гневное описание нравов наследника, сделанное М. М. Щербатовым, во многих деталях совпадает с рассказом Екатерины: «Он не токмо имел разум весьма слабый, но яко и помешанный, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие... Все офицеры его голстинские, которых он малой корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры, смешанные с неумеренным питьём, тут после стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку, представлял более какой трактир, нежели дом государский... вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты»37.
Для Щербатова было важно показать «повреждение нравов», произошедшее от поведения Петра Фёдоровича. Между тем психологическая подоплёка поступков наследника ясна: о нём в течение очень долгого времени — не год, не два, а около десятка лет — говорили не как о мужчине. Теперь он спешил доказать обратное. Подобный эмоциональный всплеск — венец очень долго складывавшегося комплекса, которого при спокойном и доброжелательном отношении Елизаветы к великокняжеской чете можно было избежать. И здесь Пётр с Екатериной оказались товарищами по несчастью, приобрели одну и ту же болезненную склонность — постоянно менять партнёров, чтобы увериться в собственной ценности.
Екатерина обмолвилась: если муж хотел, чтобы она присутствовала на его праздниках, он допускал только придворных дам — но умолчала, что в остальное время место хозяйки за столом занимала одна из метресс царевича. С середины 1750-х годов эту роль всё чаще играла фрейлина Воронцова.
Великий князь стал открыто волочиться за этой дамой как раз в дни родов Екатерины. Что само по себе показательно: муж демонстрировал презрение жене, нанёсшей ему тяжкую обиду. Пока молодая женщина оставалась больна, царевич пребывал в вынужденном одиночестве, и только оно на четвёртый день после появления Павла заставило «счастливого отца» заглянуть к супруге: «Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин... пришёл мне предложить провести вечер у меня. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова»38.
Мемуаристка и прежде писала о непривлекательности соперницы. С первой минуты появления при дворе сестёр Воронцовых она невзлюбила эту полную, не то чумазую, не то смуглую дурнушку. В сентябре 1749 года «старшая — Мария Романовна, лет тринадцати-четырнадцати, была назначена фрейлиной императрицы, а младшая — Елисавета Романовна, которой могло быть лет одиннадцать-двенадцать, была приставлена ко мне... Старшая обещала быть хорошенькой, но вторая не имела и следов красоты; напротив, она и тогда уже была очень некрасива; оспа... обезобразила её ещё больше... Обе сестры имели оливковый цвет лица, который их не красил»39. В другой редакции о Воронцовой сказано ещё резче: «Это была очень некрасивая девочка... неопрятная до крайности». От оспы «черты её совершенно обезобразились, и всё лицо покрылось... рубцами»40.
И опять Екатерина очень пристрастна. Если оставить её отзыв одиноким, то легко прийти к выводу, будто описание Воронцовой — просто дамская месть сопернице41. Но другие свидетели были мужчинами и личных причин искажать облик метрессы не имели. По словам князя Щербатова, «имел государь любовницу, дурную и глупую, графиню Елизавету Романовну Воронцову»42. Рюльер, назвав великого князя «жалким», продолжал: «Между придворными девицами скоро нашёл он себе фаворитку — Елисавету Романовну Воронцову, во всём себе достойную»43. Фавье писал: «У Воронцовой две сестры красавицы, но он (Пётр. —