Салтыков был назначен отвезти известие о рождении Павла в Стокгольм. Екатерина узнала об этом только на 17-й день. Любовникам даже не дали попрощаться. Вскоре о роли красавца Сергея в появлении наследника узнали все европейские дворы.

Дипломаты никогда не оставались в стороне от династических тайн. Однако их мнения разделились. Сначала отцом Павла все называли «молодого россиянина»⁵⁴. Но в 1758 году в Париж пришло донесение французского резидента в Гамбурге Луи де Шампо. Именно в Гамбурге пребывал в это время с дипломатической миссией Сергей Салтыков, и рассказ Шампо, позволяющий сделать вывод, что отцом Павла был всё-таки великий князь, следует рассматривать как намеренно организованную русским двором «утечку» информации. Ведь законность наследника, оспариваемую негласно, на уровне депеш с пикантными историями, точно так же негласно следовало и подтвердить. То, что сведения пришли от одного из главных фигурантов дела — самого Салтыкова, — повышало доверие к ним.

Ещё в июне 1755 года Екатерина получила неприятное известие: «Я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно, и в Швеции, и в Дрездене... он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал». Обратим внимание, что Екатерина разделяла «нескромное поведение» и «ухаживание за всеми женщинами». Что может быть более нескромного, чем измена? Рассказ о тайнах прежней возлюбленной! В ранней редакции Екатерина добавляла: «Этим подвергли меня пересудам всего света»⁵⁵.

Надо полагать, что «нескромные» откровения Салтыкова, с которыми познакомились дипломаты в Швеции и Германии, и были зафиксированы Шампо. Его донесение хранилось в архиве министерства иностранных дел Франции и было впервые полностью приведено К. Валишевским, а чуть ранее В. А. Бильбасовым, правда, с неизбежными цензурными пропусками.

«Салтыков, первое время находивший для себя большое счастье в том, что обладает предметом своих мыслей, вскоре понял, что вернее было разделить его с великим князем, недуг которого был, как он знал, излечим», — писал Шампо. Тот факт, что Сергей действительно пытался склонить Петра Фёдоровича к операции, отмечала и Екатерина. В редакции, посвящённой Понятовскому, она сообщала: «Салтыков... побуждал Чоглокова предпринять то, на что он уже составил свой план, заставив ли великого князя прибегнуть к медицинской помощи или как иначе»⁵⁶.

Благодаря стечению благоприятных обстоятельств (у Шампо явно неправдоподобных — светский разговор с Елизаветой Петровной на балу) удалось добиться от императрицы согласия на врачебное вмешательство. «Салтыков тот час же начал искать средства, чтоб побудить великого князя... дать наследников... Он устроил ужин с особами, которые очень нравились великому князю, и в минуту веселья все соединились для того, чтобы получить от князя согласие. В то же время вошёл Бургав с хирургами, и в минуту операция была сделана вполне удачно».

Однако вскоре «стали много говорить о его (Салтыкова. — О. Е.) связи с великой княгиней, — продолжал Шампо. — Этим воспользовались, чтобы повредить ему в глазах императрицы». Неудовольствие Елизаветы Петровны поведением великой княгини проявилось публично. Государыня сказала, что «как только великий князь выздоровеет настолько, чтобы жить со своей женой, она желает видеть доказательства того состояния, в котором великая княгиня должна была оставаться до сего времени».

У истории Шампо любопытный финал: «Между тем наступило время, когда великий князь мог жить с великой княгиней. И так как, будучи задет словами императрицы, он пожелал удовлетворить её любопытство... утром после брачной ночи отослал государыне в собственноручно запечатанном ларце доказательства благоразумия великой княгини, которые Елизавета желала иметь»⁵⁷.

В чём состояла информация, которую «бес интриги» пытался навязать дипломатам в Швеции и Германии, а через них — во Франции? Он утверждал, что был близок с великой княгиней, но не потревожил её девства, что склонил Петра Фёдоровича к операции и тем самым обеспечил законного наследника российскому престолу. Насколько эти сведения соответствовали реальности? Верил ли им кто-нибудь?

Согласно версии, которую русский двор устами Салтыкова внушал за границей, Пётр Фёдорович страдал фимозом (от греч. «phimosis» — сжатие) — сужением отверстия крайней плоти — болезнью известной и не заключавшей большой проблемы для тогдашних хирургов. Была ли хворь врождённой или появилась в результате перенесённой оспы, теперь сказать трудно. При фимозе половое общение не невозможно, а только затруднено, поэтому Пётр не испытывал особого желания исполнять супружеские обязанности. Но и пойти на операцию ему было сложно: он боялся крови.

Противоречит ли приведённая информация мемуарам Екатерины? Существует расхожее мнение, будто императрица в «Записках» отрицала отцовство мужа. Такое представление основано на невнимательном прочтении. Государыня никогда прямо не называла Салтыкова отцом Павла, она была для этого слишком умна и осторожна. Подобное признание ставило её саму в крайне опасную ситуацию. На страницах воспоминаний Екатерина так ловко запутывала читателя описаниями своих беременностей и выкидышей, что выявить из текста истину практически невозможно.

Вероятно, великая княгиня сначала и сама точно не знала, кто настоящий отец Павла. Лишь с возрастом в сыне проявились черты, объединявшие его с Петром III. Пётр Фёдорович передал мальчику многое из своей крайней психической неуравновешенности. К несчастью, и отцу и сыну она стоила жизни.

Однако в 1754 году даже сам великий князь считал, что «виновником торжества» является Салтыков. Во всяком случае, после рождения сына он перестал спать в постели жены. Такой шаг был для него символичным: он покинул супружеское ложе как бы в знак протеста. «В первые девять лет нашего брака он никогда не спал нигде, кроме моей постели, — вспоминала Екатерина, — после чего он спал на ней лишь очень редко, особенность, по-моему, не из очень ничтожных»⁵⁸.