Он никому и ничем не считал себя обязанным. Клялся нужным людям в вечной преданности и при первом удобном случае предавал их, чтобы захватить ещё больше власти. Слово «бестуж» на языке XVII — начала XVIII века значило «бесстыжий», «бессовестный» человек. В этом смысле фамилия канцлера оказалась говорящей. Первым пал Шетарди. Потом наступила очередь Лестока. Его дело Алексей Петрович хотел во что бы то ни стало связать с малым двором. Осенью 1748 года Пётр и Екатерина снова попали в крайне опасное положение. Связанные по рукам и ногам супруги должны были с трепетом взирать на развитие событий и уповать на то, что арестованный Лесток не оговорит их под пыткой.
Лейб-медик, конечно, не был невинной овечкой. Своё влияние на мнительную государыню он употреблял для того, чтобы склонить её в пользу Франции и Пруссии, получая от обеих держав крупные денежные пенсионы. Такая политика прямо противоречила планам канцлера.
Однако Лесток оставался не просто важной фигурой при дворе. Его считали одним из самых близких к Елизавете людей. Он пользовался, например, правом без доклада входить в её апартаменты. Недаром Мардефельд писал об этом «министре без портфеля»: «Ни для кого не секрет, что обязана ему императрица короной, однако же фавор его не столько сей услугой, сколько медицинскими его познаниями укрепляется; государыня в убеждении пребывает, что умрёт, ежели при себе его иметь не будет. Он был наперсником всех её тайн без исключения и от многих горестей её избавил, вследствие чего право получил с её величеством обращаться вольно и свысока, на что жаловалась она неоднократно... Он честолюбив, любит без меры вино, игру и женщин, впрочем, умён, храбр, твёрд»31.
Женщины-то Лестока и погубили, причём именно в тот момент, когда эскулап решил образумиться. За пару месяцев до ареста лейб-медик женился на молоденькой фрейлине Марии Авроре Менгден, сестре Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. «Её императорское величество и весь двор присутствовали на свадьбе, — вспоминала Екатерина, — и государыня оказала молодым честь посетить их. Можно было сказать, что они пользуются величайшим фавором, но через месяц или два счастье им изменило»32.
Возможно, в объятиях Марии Авроры хирург познал семейные радости, но такой брак был крупным промахом для политика. Елизавета Петровна заподозрила своего предприимчивого друга в связях со свергнутым Брауншвейгским семейством. Теперь Лесток оказался беззащитен перед кознями канцлера. Бестужев уговорил императрицу установить за лейб-медиком надзор. А где надзор, там и перлюстрация. Перехват и дешифровка дипломатической почты были излюбленными методами Алексея Петровича. Ему удалось вскрыть несколько депеш Финкенштейна и на их основании обвинить молодожёна в связях с прусским двором. Кроме того, в ход пошли письма самого хирурга. По сведениям Финкенштейна, Лесток хотел предупредить великого князя о кознях, которые готовил канцлер. «Всё его преступление состояло в неверном выборе слов и тесных связях с молодым двором»33. Однако внимательная к мелочам Елизавета была очень щепетильна насчёт подбора слов, а близость с великокняжеской четой действительно казалась ей преступлением.
Лестоку приписали заговор с целью свержения императрицы. Бестужев намекал, что переворот готовился в пользу молодого двора34. Впрочем, что ещё могла подумать Елизавета, читая, например, такие откровения Финкенштейна: «За исключением графа Воронцова и Л’Эстока, не вижу я у Голштинского дома верных сторонников». Или более длинную сентенцию: «Граф Л’Эсток — человек умный и не без тонкости; императрицу знает он лучше, чем все прочие её подданные, так что недоставало ему только здравомыслия... Публично против канцлера речи ведёт с такою свободою, от коей недалеко до бесстыдства. Впрочем, в убеждениях своих твёрд и Вашего величества верный слуга»35.
Елизавета не могла потерпеть превращения своих верных слуг в слуг прусского короля или сторонников Голштинского дома. Её отповедь старому другу начиналась словами: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил...»36 — а далее шло перечисление вин Лестока. На допросах лейб-медика спрашивали не только о том, почему он «всегдашнюю компанию у себя водил» с иностранными министрами, которые «государству и государю противны», но и о том, «не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом» императрицу «живота лишить»37. Его молодая жена, обвинённая в связях с Брауншвейгским семейством, разделяла с мужем заключение.
Следствие поручили С. Ф. Апраксину и А. И. Шувалову — доверенным лицам канцлера. Можно не сомневаться, что они добывали именно те сведения, которые были нужны Бестужеву, а того в первую голову интересовал малый двор. Между тем арест такого вельможи, как граф Лесток, утаить было сложно. Обаятельный, весёлый, лёгкий в общении лейб-медик создавал вокруг себя один из главных центров светской жизни столицы. Его исчезновение казалось не просто заметно — пустое место прямо-таки вопияло о случившемся.
Тем не менее, придворные ни о чём не спрашивали и делали вид, будто ничего не произошло. Финкенштейн описал один из праздников, случившихся уже после ареста хирурга: «Я имел удовольствие видеть там, что такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России... Особы, связанные с несчастным графом Л’Эстоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость»38. Среди этих особ, без сомнения, была и великокняжеская чета. Какое бы «горе» Екатерине ни причинила «потеря близкого друга»39 (в чём она признавалась в одной из редакций мемуаров), надлежало делать вид, будто лейб-медик — посторонний ей человек.
Накануне праздника, причёсывая госпожу, Тимофей Евреинов сообщил: «Сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отвезены в крепость»40. Это было подобно грому среди ясного неба. Обитателям малого двора следовало затаиться. В середине декабря двор отправился в Москву. Великокняжеская чета ехала в большом возке, на передке которого размещались дежурные кавалеры. Днём Пётр садился в сани с Чоглоковыми, а Екатерина оставалась в возке и тогда могла перекинуться парой фраз с теми, кто сидел впереди. От камергера князя А. Ю. Трубецкого она узнала, что Лесток в крепости «хотел уморить себя голодом, но его заставили принять пищу. Его обвинили в том, что он взял десять тысяч рублей от прусского короля, чтобы поддерживать его интересы... Его пытали, после чего сослали в Сибирь»41. На самом деле — в Устюг Великий. Если бы лейб-медик не воздержался от рассказа о связях с молодым двором, великокняжеская чета нажила бы новые, возможно, очень крупные неприятности.
Положение наследника было незавидно. Пойдя в 1746 году на поводу у Бестужева только для того, чтобы досадить Брюмеру, он совершил ошибку. Не приобрёл союзника в лице канцлера и лишил остатков силы партию, поддерживавшую Голштинский дом. А сам оказался заперт в клетке. Это был наглядный урок — не стоит спешить избавляться от ненавистных людей, иной раз на них можно опереться. Над этим уроком Пётр не задумался. А вот Екатерина сделала выводы: уже став императрицей, она годами работала с оппозиционными вельможами, коль скоро их ум и талант шли на пользу.
Делом Лестока Бестужев не только окончательно разгромил прусскую партию, но и завершил нейтрализацию молодого двора. Случившееся очень напугало великокняжескую чету. Оба стали буквально дуть на воду, стараясь не вызвать неудовольствия императрицы.
Пока Пётр пережидал, когда гроза пройдёт мимо, среди гостей при малом дворе появился брат фаворита Кирилл Григорьевич Разумовский. Ещё пару лет назад Мардефельд прочил ему «завершение» брака за великого князя. Видимо, именно теперь Елизавета Петровна посчитала, что пора. Момент был удачный — двор вёл кочевую жизнь, при которой неизбежно некоторое нарушение этикетных строгостей.
Всё лето 1749 года, после приезда в Москву, императрица путешествовала, устраивая паломничества в Троице-Сергиеву лавру. Великого князя с женой поселили в маленьком одноэтажном домике на даче у Чоглоковых в Раеве. Там имелись всего две комнаты и зал. Прислуга жила в палатках. Великий князь тоже. Под крышей оставались только Екатерина и одна из её гофмейстерин, спавшие в разных покоях, разделённых залом. Трудно найти диспозицию удобнее: достаточно открыть окно и впустить возлюбленного, никто ничего не заметит.
Кирилл приступил к осаде, но великая княгиня, казалось, даже не заметила его усилий. «Гетман Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, — писала она, — вздумал приезжать каждый день к нам в Раево. Это был человек очень весёлый и приблизительно наших лет... Его посещения продолжались всё лето, и мы всегда встречали его с радостью. Он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в своё имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти вёрст в день. Лет двадцать спустя мне вздумалось его спросить, что заставило его приезжать... тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом. Он мне ответил, не колеблясь: “Любовь”. — “Но, Боже мой, — сказала я ему, — в кого вы у нас могли быть влюблены?” — “В кого? — сказал он мне, — в вас”. Я громко рассмеялась, ибо никогда в жизни не подозревала»42.
Вряд ли Екатерина совсем не обратила внимания на ухаживания брата фаворита. Кирилл производил на неё приятное впечатление. Он был ровесником Петра Фёдоровича, но приобрёл хорошее образование в Европе, посетил Германию, Францию, Италию, слушал лекции в Кёнигсберге, Берлине, Гёттингене, Страсбурге, выучил французский, немецкий и латынь. Среди его профессоров был и знаменитый математик Леонард Эйлер.
В 1745 году младший Разумовский вернулся в Россию, получил титул графа, орден Святой Анны, стал президентом Академии наук и обвенчался с троюродной сестрой Елизаветы Петровны — Екатериной Ивановной Нарышкиной, «на которой императрица женила его, правда, немного против его воли, но с которой он, казалось, хорошо жил. Хорошо было известно, что все самые хорошенькие придворные и городские дамы разрывали его на части. И действительно, это был красивый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата»43.
В Львовской картинной галерее сохранился портрет молодого Кирилла Григорьевича. С него на зрителя смотрит узкое лицо с живыми карими глазами и доброжелательной, чуть насмешливой улыбкой. Разумовский одет в роскошный тёмно-зелёный кафтан и белый атласный камзол, отделанные золотым шитьём44. Судя по этому изображению, Кирилл действительно был хорош собой и — что ещё важнее — удлинённым профилем немного напоминал великого князя.
Великой княгине было приятно внимание молодого красавца. Чоглоковы держались подозрительно смирно, их явно предупредили о деле. Так что остановило Екатерину? Осторожность. Только что закончившееся дело Лестока приучило её к подозрительности. Она ждала провокаций от канцлера, которому покровительствовал фаворит. Было естественно предположить, что, вовлекая великую княгиню в любовную интригу, брат временщика хочет скомпрометировать её. Ответить на его намёки значило погубить себя. И Екатерина предпочла не понять столь красноречивого поведения — 40 вёрст ежедневно.