– Извини, – сказал он, решив не вдаваться в подробности своего самочувствия. – Уже проснулся и весь внимание.

– Тогда слушай. Все дело действительно в этом чертовом австралийском проекте. Мы перепроверили три раза, но все равно получается, что смета завышена почти вдвое. Ты понял? Вдвое!

– Но это же… – Бородич задохнулся, на время забыв даже о дочери. – Это же черт знает какие деньги! Это же миллионы! Как такое могло произойти?

– Бухгалтерия разводит руками. Копии калькуляций почему-то исчезли – кстати, как тебе нравится это “почему-то”? – но местные дамы клянутся, что отлично помнят и проект, и калькуляцию, и что тогда, когда они подсчитывали все в первый раз, все совпадало с точностью до цента. У меня только одно предположение: проект подменили, причем уже после того, как была составлена и утверждена смета.

– Чепуха какая-то, – пробормотал Иван Алексеевич, точно зная, что это никакая не чепуха. Внутри него темной непрозрачной волной начала подниматься ледяная ярость, от которой ступни сделались холодными, а щеки онемели, как после стакана водки. Коврова промолчала, и он отлично разобрал прозвучавший в этом молчании холодный упрек. – Ну, извини, – сказал он примирительно. – Это я так, от неожиданности. Вот же стервец, крапивное семя, кукушкино яйцо… В прокуратуру мерзавца, пусть его там поучат уму-разуму…

– Пусть сначала вернет деньги, – холодно сказала Коврова. – Существует только один способ заставить его сделать это: найти настоящий проект. Иначе начнется обычная история: Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана.

– Да где ж его теперь найдешь? – растерянно спросил Бородич.

– Я думаю, что один-два экземпляра сохранились у приятелей твоего дорогого зятя, – решительно и жестко, совсем по-мужски сказала Коврова. – Надо немедленно ехать туда и брать их тепленькими, прямо с постели, пока они не успели очухаться и сообразить, что происходит. Только не вздумай брать свою охрану. Это люди Губанова, и неизвестно, как они себя поведут, когда поймут, откуда ветер дует. Через час я за тобой заеду. Вот только перекушу, возьму с собой пару сержантов в форме, и сразу же заеду. Собирайся, Иван Алексеевич. Кстати, Ирину, наверное, все-таки придется оттуда забрать.

– Непременно, – сказал губернатор. – Я тут извелся весь…

Он хотел еще что-то сказать, но Коврова уже повесила трубку. Иван Алексеевич откинул одеяло и спустил ноги на прохладный пол. Нужно было одеваться и ехать вершить суд и расправу, но им внезапно овладела холодная апатия: а какой, собственно, во всем этом смысл? Вся жизнь – непрестанное тупое копошение, подобное кишению червей в навозной куче. А итог всегда один и тот же – одиночество, пустота, холод, смерть, забвение. “Полустершиеся даты на гранитном изголовье да чугунная оградка – в лучшем случае, заметь, – да слабеющая память, раньше бывшая любовью – это вот, в конечном счете, все, что будешь ты иметь”, – вслух процитировал Иван Алексеевич и встал. Цитата принадлежала ему. В последнее время он вспомнил грехи молодости и снова принялся пописывать, лелея нескромную мечту через год-другой издать сборничек. Почему бы и нет? Другим-то можно” Его мечты несколько омрачались тем обстоятельством, что напечататься нынче мог любой, были бы деньги, а значит, объективной оценки своих творений он не получит. “И не надо, – подумал Иван Алексеевич, натягивая брюки. – Ну ее в болото, эту объективную оценку. Накидают банок, отделают так, что мать родная не узнает, вот и вся их объективная оценка. Да и бывает ли она вообще, эта объективность? В математике, например, бывает, в суде изредка встречается, а литература, искусство всякое, дрыгоножество и рукомашество – ну, какая, к дьяволу, тут может быть объективность? Мне нравится, а иного с души воротит, и наоборот. Вот тебе и вся объективность”.

Он спохватился, что думает совсем не о том, о чем следовало бы, и, кряхтя, отправился в ванную – нужно было хотя бы почистить зубы и поплескать в лицо водой.

Яростно Орудуя зубной щеткой, Иван Алексеевич поймал себя на том, что начинает потихоньку злиться на Коврову: могла бы, черт ее побери, сделать все сама, а не тащить его по темноте, по морозу, по гололеду к черту на рога, в Звенигород, вытрясать из каких-то сонных прорабов некоренной национальности какие-то проекты. За что ей деньги платят, в конце концов?

Впрочем, он немедленно устыдился собственного малодушия. Коврова и так сделала гораздо больше того, что требовали от нее ее служебные обязанности и даже самая горячая дружба. Так бывало всякий раз, когда Бородич попадал в сложный переплет, и с годами он привык воспринимать такое поведение Ковровой как нечто само собой разумеющееся. “Вот черт, – подумал он. – А вот возьмет она да и уйдет в какой-нибудь банк, или в Думу, или просто на пенсию… Что я делать-то буду тогда? Пропаду ведь к чертям собачьим. Кругом жулье, родной зять – и тот сволочью оказался. Нет, за Коврову надо держаться руками и ногами. И дать-то ей нечего, все ведь у нее есть, вот беда какая…"

Вернувшись в спальню, он вынул из ящика комода пистолет, повертел его в руках и сунул обратно в ящик. Годы его не те – бегать с пистолетом и палить по живым людям. Ну его в болото. Еще беды натворишь, чего доброго…

Губернатор спустился на кухню и долго стучал дверцами и ящиками, разыскивая кофе. Он уже добрых десять лет не готовил себе еду и понятия не имел, где и что лежит у него на кухне. В конце концов он отыскал кофе по запаху и благополучно сварил себе огромную порцию. Горячий, очень крепкий напиток взбодрил его и согрел. Выпив половину чашки, Бородич залез в холодильник, отыскал початую бутылку “Хенесси” и долил кофе коньяком до самого верха.

Попробовав полученную адскую смесь, он решил, что именно этого ему и не хватало. Это был напиток победителей драконов, экстракт воинственности, молоко мудрых стратегов и великих полководцев. Теперь Губанов и вся его шайка-лейка были обречены.

– Предлагаю начать проливать крокодиловы слезы, – торжественно обратился к ним Иван Алексеевич, отсалютовал чашкой и в четыре больших глотка осушил ее до дна. Ему немедленно захотелось выпить еще, и он поспешно убрал бутылку в холодильник, мимоходом подивившись тому, какому идиоту пришла в голову дикая идея хранить дорогой коньяк в холодильнике.

Здесь же, в холодильнике, обнаружилась уже нарезанная тончайшими ломтиками ветчина на блюдце, накрытая прозрачным стеклянным колпаком. Бородич снял колпак, свернул несколько ломтиков трубочкой и с аппетитом затолкал в рот, затем захлопнул холодильник и, жуя на ходу, направился в гараж, чтобы покинуть особняк по возможности незаметно.

Дом спал, охрана не подавала признаков жизни. В комнате, где ночевал Губанов, когда гостил у тестя, тоже было темно и тихо. “Спит, – с кривой улыбкой подумал Бородич. – Ну, спи, спи. Солдат спит, а служба идет. Не дай мне бог такого пробуждения, которое сегодня ожидает тебя”.

В гараже было тихо и, как всегда, немного сумрачно. Задумавшись, губернатор подошел к своему “мерседесу” и даже успел вынуть из кармана ключ, прежде чем вспомнил, что ему надо покинуть дом тайком и что Коврова собиралась за ним заехать. Он убрал ключ в карман, дожевал остатки ветчины, закурил и вышел из гаража через боковую дверь.