В первый момент он решил, что его уже прикончили, потому что, открыв глаза, не увидел ровным счетом ничего.

Он рванулся, бок пронзила острая боль, и все моментально встало на свои места: оказалось, что, пока он спал, повязка немного сбилась, и бинт сполз ему на глаза. Глеб поспешно устранил неисправность и сразу же увидел все тот же злосчастный квадрат света и узорчатую тень оконной решетки. Ему захотелось выругаться, но он промолчал: женщина в соседней палате могла его услышать. “Надо будет ее оттуда вытащить, – подумал Глеб. – И вообще, похоже на то, что с этой бандой придется разобраться. Малахов не любит самодеятельности, но он не сможет наказать меня за то, о чем не узнает”.

Он вспомнил свой сон и невольно улыбнулся. Ему ни разу не привелось увидеть полковника Малахова в парадной форме, и теперь ему казалось, что это весьма забавное зрелище. Внешний вид был любимым козырем полковника: людям, впервые имевшим дело с Малаховым, он неизменно казался простоватым увальнем, мужиковатым и недалеким. Когда наконец выяснялось, что это далеко не так, бывало, как правило, уже поздно. Все это, насколько было известно Глебу, ничуть не мешало подчиненным полковника зубоскалить над ним как заочно, так и прямо в глаза. Самым странным, по мнению Глеба, во всем этом было то, что при полном, казалось бы, отсутствии дисциплины и субординации отдел, возглавляемый Малаховым, работал как швейцарские часы.

С Малахова мысли Глеба вполне естественным образом переместились на Ирину. Думать об Ирине было гораздо приятнее, чем размышлять о том, что задумал Упырь и насколько его высокопоставленный тесть в курсе страшненьких затей своего зятя.

Ночь тянулась, а убийца все не приходил. Глеб думал об Ирине, о полковнике Малахове и о сотне других людей, явлений и предметов – он ждал, как ждал уже много раз в своей жизни, коротая в раздумьях бесконечные ночные часы.

Он знал, что дождется и будет действовать четко и безошибочно, как хорошо отлаженный боевой робот, несмотря на боль в боку и временами возвращающиеся приступы головокружения.

Между делом он подумал, что полночь наверняка давно уже наступила, и прикинул, какое сегодня может быть число. Оказалось, что до наступления Нового года остались считанные дни, и более того, наступивший день тоже был праздником. Глеб невольно усмехнулся: по его подсчетам выходило, что сегодня – день работников госбезопасности, праздник, общий для него, полковника Малахова и человека по кличке Упырь.

Небо все еще оставалось непроглядно-черным, но Глеб чувствовал, что утро вот-вот наступит. Он удивился: похоже было на то, что хозяева этой комфортабельной тюрьмы решили подарить ему еще одни сутки жизни. В тот самый миг, когда он уже готов был поверить в это, тихо щелкнул язычок электрического замка, и входная дверь начала осторожно открываться.

Глеб понял, что дождался, и осторожно лег на бок, нелепо растопырив забинтованные руки, поджав под себя ноги и согнувшись почти пополам.

Иван Алексеевич в последнее время спал плохо, а сегодняшняя ночь вообще могла претендовать на место в Книге рекордов Гиннесса по количеству просмотренных губернатором поганых кошмаров. Едва ли не каждые полчаса он просыпался в холодном поту, пил воду и снова проваливался в неспокойный сон. При каждом пробуждении его посещала мысль о том, что, возможно, не стоит больше пытаться заснуть, но спать и видеть кошмары было все-таки легче, чем слоняться по огромному пустому дому и непрерывно думать о том, правильно ли он поступил, заточив родную дочь в палате с мягкими стенами и замком, который отпирается только снаружи.

Теперь, когда на Губанова пала тень подозрения, необходимость подобных действий в отношении Ирины уже не казалась губернатору такой бесспорной. Пожалуй, это больше отвечало интересам Алексея, чем Ирины или самого Бородина. Пожалуй, чертов прохвост с его вечной похабной ухмылкой и глазами на заднице обвел-таки его вокруг пальца и сделал все по-своему. И похожий на бородатый спиннинг главврач, и этот носатый прораб – люди Алексея.

Теперь губернатору было понятно, с какой целью это было сделано, и он отложил трудный разговор с зятем только потому, что хотел повести его, вооружившись фактами. Если факты окажутся достаточно серьезными, разговор будет коротким: достаточно будет просто поставить негодяя в известность о том, что все материалы по этому делу переданы в прокуратуру. Черт с ней, с карьерой. Зато никто не сможет утверждать, что сумел безнаказанно обмануть Ивана Алексеевича Бородича. И потом, это дело может помочь ему набрать дополнительные очки: честный губернатор, который не пожалел упрятать за решетку родного зятя, узнав о растрате казенных денег, – это такая же редкость, как голубой жираф. Да избиратели на руках его будут носить, если уж на то пошло…

Он усилием воли отгонял эти полубредовые ночные мысли и заставлял себя уснуть – только для того, чтобы через полчаса снова сесть в постели, обливаясь холодным потом и прижимая ладонью колотящееся, готовое выскочить из груди сердце.

Телефонный звонок раздался в начале шестого утра.

Губернатор с облегчением вынырнул из липкой пучины очередного путаного кошмара и первым делом взглянул на светящийся дисплей старенького электронного будильника.

Было пять ноль семь. Телефон звонил с тупым упорством, и как-то сразу стало ясно, что человек на том конце провода твердо намерен дозвониться, чего бы это ему ни стоило.

Бородич неторопливо нащупал выключатель ночника, включил свет и некоторое время разглядывал телефон, как какое-то экзотическое и на редкость пакостное животное наподобие огромной жабы с неимоверно громким и противным голосом. Потом его вдруг как током ударило: звонить могли из этого проклятого медицинского центра. “Что-то с Ириной”, – испуганно подумал он и торопливо схватил трубку, едва не сбив аппарат с тумбочки. Перед глазами у него стояло страшное видение: привязанная к кронштейну для телекамеры простыня со скользящей петлей на конце, опрокинутый табурет и не достающие до пола босые женские ноги с накрашенными красным лаком любовно ухоженными ногтями…

Услышав в трубке голос Ковровой, он украдкой перевел дыхание. Облегчение было настолько сильным, что он даже не сразу вник в то, что пыталась втолковать ему Нина Константиновна.

– Погоди, – отдуваясь, попросил он. – Погоди, Нина. Повтори, пожалуйста, все с самого начала. Я как-то… В общем, повтори.

– Ты что, еще не проснулся? – Голос у Ковровой был совсем усталый, и Бородич испытал нечто вроде угрызений совести: пока он валялся в кровати, Коврова, похоже, работала как проклятая, кнутом и пряником заставляя расфуфыренных дур из бухгалтерии работать в небывалом для них экстренном режиме.