– Если ты слышал это, то, верно, слышал и то, кому пришлось бы мстить сыну Ингура, – негромко отозвался помрачневший Боян.

– Что кангарам за дело до этого? – не померещилось ли Вольгостю – в голосе печенега звучала настоящая боль. – Что нам за дело, если тот, кому поверили мы, – умер дурной смертью, если его престол достался женщине, если его сын оставил смерть отца и старшего брата без мести, а младший сын и вовсе мало похож на мужчину?

– Женщина больше не приказывает русам, – ответил Боян. – Русами правит сын того, кому присягал тёмник Куркуте. Достойный сын.

Куркуте поднял брови. Оленьи рога вокруг его глаз зашевелились, словно нацеливаясь на гусляра.

– Достойный?! Откуда кангарам знать это?

– Слова Бояна, сына Лабаса, тебе мало, Отец печенегов? – голос Бояна был тих – но до того мощен, что, казалось, сама земля под шатром содрогнулась в лад движениям губ гусляра. И рогатый череп, висящий под дымоходом, закачался.

– Слова? – прозвучавший ответ был не менее силён, хоть и походил не на прошедшую по земле волну, а на отзвук рассевшейся глубоко под ногами трещины. – Слова мало, внук Бориса, предавшего Богов и убивавшего бхакши! Слова мало, соплеменник рабов Мёртвого бога и румского владыки!

Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.

– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!

Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.

– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…

Нет.

Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.

Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.

В шатре сильно запахло зверем.

Огни над черепами вспыхнули вновь.

Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.

Верещага подавился испуганным воплем, повернул голову к наставнику – и остолбенел заново.

Перед буроватым чудовищем, собою загораживая от него дружинника, стоял другой волк – лесной светло-серый великан в пушистой зимней шкуре.

Степной бирюк коротко, хрипло взвыл – и ринулся вперёд. Верещаге померещилось, будто ощеренная пасть метит прямо ему в лицо – но светло-серый вихрь смял прыжок степного хищника, смял и снёс его на ковры, и вместе с ним покатился по ним косматым, рычащим и щёлкающим зубами клубком…