В таком исполнении для Вольгостя терялись даже знакомые печенежские слова, но каким-то образом и так было всё ясно – вставая на дыбки, грызлись и били один другого копытами степные скакуны, звенели тетивы, свистели стрелы, влажно шипела сталь в рассеченной плоти, падали наземь тела, кропя кровью высокие травы Дикого Поля…

Теперь уже чужие песне звуки раздавались совсем рядом – пришедшие в ночи поднимались на холм со всех сторон. Было их четверо, один ступал тяжелее других, но ровнее и тише, показывая опыт. Вольгость Верещага напружинился, нащупав рукоять ножа и размотав на левом запястье ремешок кистеня-гасила на полную длину. Одно жаль – если вздумают ударить из ночи стрелой, никаким кистенём не отмашешься. Только и надежды, что, если не подстрелили с подножия холма, значит, попытаются взять живьём, в ближнем бою. Однако пришельцы не торопились нападать, замерли в нескольких шагах.

Наконец, струны гуслей умолкли. И тут же стало слышно даже дыхание тех, остававшихся в стороне, за краем света. Между лопаток у Вольгостя отчаянно зачесалось – он ясно различил скрип натягиваемой тетивы.

– Хуррр… – вздохнула степная ночь. – Седая борода поёт хорошо. Так хорошо, что будет жить. Седая борода пусть назовёт своё имя.

Говорившему на слух было лет двадцать.

– Разве в обычаях сынов Бече спрашивать имя старшего, а не называться ему? – судя по взгляду Вещего, можно было подумать, что вопрос на языке печенегов Высокой Тьмы был задан мающемуся в ямке костерку.

– Вэх… – поразились в темноте. – Бледнокожему не стоит учить сынов Бече их обычаям. Бледнокожий на земле сынов Бече. Гостю надлежит называть имя первым.

– Что ж, назовись, гость, пришедший к моему костру, – безмятежно отозвался Боян.

Темнота промолчала несколько ударов сердца.

За спиной Вольгостя вновь скрипнула тетива. Вольгость прикрыл глаза, чтоб не быть слепым, когда повернётся лицом к ночи. Стоило б метнуться в сторону. Но тогда лучнику будет проще выстрелить в Бояна. Так что придётся действовать по-другому. Он левой ладонью зачерпнул ещё теплую золу с края кострища, стараясь, чтоб спина осталась неподвижной. Вот так. Теперь этой рукой ухватить пригоршню багряных углей – и резко, с разворота, швырнуть в глаза печенегу…

– Хр-хр-хррр… – степная ночь засмеялась. – Седая борода не трус, да… сыновья Бече не трогают певцов. Отец мой назвал сына Шихбереном, седая борода. Имя моей Тьме – Йавды Иртым, из трёх Высоких. А теперь пусть и седая борода назовет себя.

– Моё имя, – Вещий вдруг поднялся на ноги – и трое из четверых окруживших их в ночи печенегов шарахнулись прочь. – Моё имя Боян, сын Лабаса. Мой род – Доуло.

Теперь Вольгость увидел собеседника своего учителя. Молодой печенег, невысокий, поджарый, в долгополом кожухе, с которого свисали кистями высохшие клочки кожи с волосами, с породистым лицом чистокровного кангара, прямым носом, молодой бородою и зеленоватыми глазами, изумлённо глядящими на Бояна из-под остроконечного башлыка с перевязанными на груди крест-накрест «ушами». В руке – на тыльной стороне ладони чернеет чья-то зубастая пасть – Шихберен из племени Йавды Иртым сжимал оплетённое ремнями топорище чекана, с которого тоже свисал клок кожи с волосами. Из-за спины торчит неизменный печенежский колчан со стрелами, но лука не видно – видать, остался в налучи при седле.

В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.

– Великий бхакши[27] пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна[28]. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.

Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.

– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.

– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.

– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.

– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.