– А теперь, мой доблестный сын, – сказал Гловер, – чего бы ты хотел выпить за здоровье твоего отца?
Генри Смит дал усадить себя на дубовую скамью и сидел, не отводя глаз от огня, бросавшего красные отсветы на его мужественное лицо. Он вполголоса бормотал про себя:
– … «Добрый Генри»… «отважный Генри»… Ах! Если бы она сказала «милый Генри»!
– Это что за напитки? – рассмеялся старый Гловер. –
Таких в моем погребе нет. Но если херес, или рейнское, или гасконское подойдут для этого случая, скажи только слово, и запенятся чаши… Так-то!
– «Горячая признательность», – продолжал вполголоса оружейник. – Такого она мне раньше никогда не говорила:
«горячая признательность»… Смысл этих слов не слишком ли растяжим?
– Он окажется, друг, растяжим, как шкурка козленка, –
сказал Гловер, – если только ты положишься во всем на меня. Ответь же, чего ты хочешь выпить за завтраком?
– Чего вам самим угодно, отец, – небрежно сказал оружейник и снова принялся перебирать сказанные ему
Кэтрин слова. – Она упомянула о моем горячем сердце, но упомянула и о моей безрассудной руке. Как же мне избавиться от своего пристрастия к драке? Конечно, проще всего отрубить себе правую руку и пригвоздить к церковным дверям, чтобы Кэтрин больше никогда меня ею не попрекала.
– Довольно и одной отрубленной руки за эту ночь, –
сказал его друг и поставил на стол кувшин вина. – Что ты себя терзаешь, приятель? Она любила бы тебя вдвое горячей, когда б не видела, как ты перед ней благоговеешь. Но дело приняло теперь иной оборот. Не могу я жить под вечной угрозой, что проклятые головорезы, прихвостни придворной знати, разграбят мою лавку и разнесут мой дом, потому что мою дочь, изволите ли видеть, прозвали пертской красавицей! Нет, я ей покажу, что я ее отец и требую того повиновения, на какое дают мне право закон и священное писание. Я хочу видеть ее твоей женой, Генри, мое золотое сердце! Твоею женой, мой храбрец, и не далее как через несколько недель. Ну, ну! За твою веселую свадьбу, славный мой Смит!
Отец осушил большую чашу и наполнил ее вновь для своего названого сына, который медленно поднес ее ко рту, но, даже не пригубив, вдруг поставил на стол и покачал головой.
– Ну, ежели ты не принимаешь такую здравицу, не знаю, кому же ее принять, – сказал Саймон. – Что тебя смутило, неразумный мальчик? Тут счастливый случай, можно сказать, отдает мою дочь в твою власть, потому что весь город из конца в конец станет ее срамить, если она откажет тебе. Тут я, ее отец, не только согласен ударить по рукам и сладить ваш брак, но от души хочу видеть вас соединенными так крепко, как не сшила бы игла сафьян. И
когда все на твоей стороне – и судьба, и отец, и все вокруг,
– ты смотришь безумным, как влюбленный из баллады, который скорее бросится в Тэй, чем начнет ухаживать за девицей, между тем как посвататься к ней проще простого
– только улучи счастливую минуту!
– Да, отец, счастливую минуту! А я спрашиваю, возможна ли она, та счастливая минута, когда Кэтрин глянет на землю и ее обитателей и склонит слух к такому грубому, невежественному, неотесанному человеку, как я? Не могу вам объяснить, почему это так, отец: я высоко держу голову, не уступая в том другим мужчинам, но перед святостью вашей дочери падаю духом и не могу не думать, что это было бы чуть ли не кощунством – как ограбление храма, – если бы
– Как хочешь, Генри, – ответил Гловер. – Я тебя не собираюсь окрутить, моя дочь – еще того меньше, а честное предложение – не повод для ссоры. Но если ты думаешь, что я поддамся ее глупым бредням о монастыре, так будь уверен, никогда я на такое дело не пойду! Церковь я люблю и чту, – сказал он, перекрестившись. – Я сполна выплачиваю ей что следует, без принуждения и в срок – и десятину и всяческие взносы на милостыню, на вино, на воск, выплачиваю исправно, говорю я, как каждый обыватель Перта, если он, как я, располагает средствами. Но я не могу отдать церкви мою единственную овечку, последнее, что осталось у меня на свете. Ее мать была мне дорога на земле – теперь она ангел в небесах. Одно и осталось мне на память об утраченной – моя Кэтрин, и если она пострижется в монахини, то не раньше, чем закроются навеки эти старые глаза… А ты, друг мой Гоу, прошу тебя, поступай так, как самому тебе кажется лучше. Будь спокоен, я ее в жены тебе не навязываю.