Старуха Мельникова, которой было под девяносто лет, занемогла и как-то враз обезножела. Лежала на узкой кровати, дожидалась смерти, сложив на груди худые руки со старинным кольцом на пальце. Дочь Анна то и дело подходила, вглядывалась в серое лицо с заострившимся носом, слушала едва различимое дыхание.

В ворота часто стучали, и тогда она с ворчанием спешила во двор, приоткрывала калитку и неласково спроваживала гостей:

— Уходите, болеет мать, не принимает никого.

Старуха с трудом поднимала веки:

— Кто там, Анка?

— Нет никого. Назад отправила… после придут, как поправишься.

— После… — эхом повторяла Мельникова, — не будет после. Смерть не обманешь.

Однажды она подозвала Анну, указала на табурет рядом с кроватью: сядь. Долго молчала, собираясь с силами, потом стянула с пальца перстень.

— Анка… прими.

Та испуганно охнула, затрясла головой:

— Нет-нет, я не могу… боюсь.

— Не хо-очешь… — простонала старуха. — Неволить не стану… Помни, что говорила: кольцо не продавай, хоть какие деньги предлагать будут.

— Я знаю… помню.

— Сделай, как условились.

— Всё сделаю, мама.

Старуха долго смотрела на закатное солнце, заливающее мягким светом комнату, слабая улыбка тронула белые губы.

— Хорошо… Летом и умирать хорошо… не замёрзну в своей домовине.