— Нет, ничего. — Молодуха уже шарила по его поясу, отыскивая под подолом рубахи гашник.

Привыкнув за последние годы к дальним разъездам, Велем привык и к чужим женщинам, и такой стремительный напор его не смутил. А вот молодуха, видать, давно уже не получала желаемого, и от ее стонов даже Доброня проснулся и крикнул в темноту:

— Эй, кого там душат?

— Никого, спи себе! — буркнул Велем, не расположенный сейчас разговаривать.

— А! — ответил понятливый старший брат и снова улегся.

Когда женщина наконец успокоилась, Велем набросил на нее свой плащ и медвежину, чтобы не дуло, и закрыл глаза. И поход через заснеженные чудские леса — не такое уж плохое дело, если иной раз можно погреться возле молодой красивой курочки.

— Ох ты мой сокол ясный! — шептала она ему, продолжая поглаживать по разным местам. — За три года, что тут живу, в первый раз мне такое счастье привалило! А я тебя знаю, в Вал-городе видала не раз, ты с отцом по торговым делам проезжал и у воеводы Хранимира останавливался.

— Так ты из Вал-города?

— Да, отец мой — Солома Волкобой, может, слышал?

— Может, и слышал, но не помню, — честно признался Велем, которому гораздо больше хотелось спать, чем разговаривать. Но он знал, что женщины любят поговорить, и старался отвечать, пока не совсем заснул.

— Солома Волкобой, а чудь говорит — Салама, вот меня и прозвали здесь — Саламатар, дочь Соломы, значит. А зовут меня Лисава, — оживленно рассказывала молодуха, радуясь первому за три года случаю пообщаться с соплеменником. — Только помер мой батюшка, из родни один стрый Темян остался, да у него своих девок семь, куда всех девать! Хоть варягам продавай, говорил. Приехал этот Питка бобров выменивать, увидел меня, начал просить: отдай да отдай. Стрый и отдал, я и пошла. Думала, хоть сыта и одета буду. И завезли меня, горемычную, в глушь лесную, за чащи темные, за болота глухие! По-словенски тут ни слова никто, я хоть и понимала по-ихнему, да еле-еле. Теперь вон выучилась, да о чем мне с ними говорить? Сыта, одета, муж любит, да что мне с его любви, сморчка дряхлого? Как попробует тряхнуть стариной — старина и отвалится!

Велем фыркнул сквозь дрему и засмеялся. Говорят же: старому молода жена — то чужа корысть.

— Воевода, забрал бы ты меня, а? — ласкаясь к нему, упрашивала Лисава. — У тебя сколько жен?

— Одна, но суровая. — Велем покрутил головой. — Других в дом не пустит.

— А может, из братьев кому жена нужна?

— Братья проснутся — спросим. А мужик ведь твой шум поднимет, если жену заберут.

— Не поднимет. Ему дружить с вами надо — видел, какой он с вами был приветливый да ласковый? У него дела не слишком хорошие теперь. Его родич, Вахто-ижанд, на Паше как раз живет, отсюда по лесу, если зимой, то за полдня дойти можно. Раньше он там большим старейшиной был, вся округа его слушалась, и жертвы по велик-дням приносил. А потом другой там вылез, Каура с Куйво-йоки, с Вахтой поссорился, лучшие гоны бобровые отбил, житья не дает. Уж как Вахто старался с ним помириться, дочку его за сына сватал, не вышло ничего. Только посмеялись над ними. И то сказать, сынок его, Нокка, такой красавец, что отворотясь не наглядеться — нос что шишка еловая, а ухо рысь оторвала! А Марья,[40] дочка Каурина, собой раскрасавица, хоть солнцу и месяцу в жены! Оттого и гордая. Но это только баяли, что она из-за гордости Нокке отказала. На самом-то деле там еще смешнее было. Я знаю, мне Вахтина племянница рассказала, Нуоритар, мы дружны с ней. К ним на прошлую зиму пойг один приезжал, Терявя, из Коски, сам низкородный, хозяйство чуть живое, его братья там заправляют. А его-то и выгнали, потому что толку от него нет. Зато песни поет — заслушаешься. Тем и живет, что на зиму то в один дом прибьется, то в другой, его за песни всю зиму кормят. А летом в пастухи нанимается к хозяевам, кто побогаче. Вот, жил он прошлую зиму у Кауры и все девкам песни пел. Ну и допелись они с ним. — Лисава многозначительно захихикала. — И Марья, ты слышь, тоже допелась! Уж мать ее в бане все сосновым веником по животу парила и настоем из луковой шелухи с паутиной поила — ничего, обошлось! — Она опять хихикнула. — Да других женихов она теперь не желает, все ждет, что Терявя опять к ним на зиму придет. Только мать его на порог не пустит. А над Вахтой все смеются — вон на кого его сына променяли, на Теряву, у кого одни портки, да и те дареные!

— Весело живете! — сонно отозвался Велем, почти проспавший большую часть этого рассказа.

— Видала я это веселье на сухом дереве!

— Не скажи, — возразил Велем. — Сестер-то твоих и впрямь варягам продали, кого стрый замуж отдать не успел подальше от Вал-города. Слышала, что там было третьего лета?