В Челябинске, где читинцы проходили подготовку, Иван с нетерпением ждал отправки на фронт. Но неожиданно его вызвали в штаб, объявили, что из батальона он отчисляется. Приказали сдать теплое суконное обмундирование, новенький полушубок, выдали взамен старое, бывшее в употреблении «хэбэ», засаленную телогрейку и велели ждать указаний. В голову полезли нехорошие мысли. Неужели не доверяют? Может, из-за отца?

Отец Ивана долгое время работал в органах НКВД вместе с Берзинем — тем самым, знаменитым Берзинем, при участии которого в восемнадцатом году в Петрограде был раскрыт заговор Локкарта, известный еще как «заговор послов». В 20-х годах они работали на строительстве Вишерского бумкомбината, в 30-х вместе уехали на Колыму на «Дальстрой». В 1937 году, будучи в Перми во время отпуска, отец узнал об аресте Берзиня и его ближайшего окружения. Что было делать? Отец в Магадан не вернулся, он исчез и целый год где-то скрывался, избежав таким образом ареста. Только в конце 1938 года он явился в НКВД, после чего был исключен из партии и уволен из органов внутренних дел. К застарелой боли в сердце Ивана теперь добавлялась еще одна: неужели страданий отца недостаточно и надо, чтобы страдал сын? Неужели ему будет отказано в доверии, в праве защищать Родину? Тяжелые думы терзали день и ночь...

Пышминцев встал, прошелся, успокаиваясь, из угла в угол. У окна, выходившего во двор управления, остановился, заложил руки за спину. Вечерело. Над городом висело мглистое небо, накрапывал мелкий дождь. Скоро праздник... В Нагорном бывшие легионеры, наверное, опять соберутся все вместе. Что-то у них на уме?..

Старший лейтенант решительно сел за стол, углубился в чтение лежащих перед ним бумаг. Это были показания Кадырова, данные им 28 апреля 1945 года на допросе в отделе контрразведки «Смерш» проверочно-фильтрационного лагеря № 240 под Софией.

«В конце июля 1941 года под Уманью я попал в окружение и был взят в плен, — читал Пышминцев. — Сначала содержался в лагерях военнопленных в Умани, Гайсине, а потом был переправлен в лагерь под Винницей, где находился до весны 1943 года. В мае этого года нас эшелоном вывезли на территорию Германии, в город Герлиц, а через 18 суток перевели в рабочий лагерь близ города Сагаль. Там я содержался до конца 1943 года, работал на строительстве аэродрома. В декабре нас перевезли в Грецию, в город Периц, там находился в лагере военнопленных. В июне 1944 года нас, 15 человек — выходцев из Средней Азии, мобилизовали в «Туркестанский легион». Служили в нем с июня по сентябрь. 3 сентября 1944 года я ушел к греческим партизанам. Подтвердить это может Бабаев Талибжан, который бежал вместе со мной».

Как-то уж слишком гладко все получается: сидел в лагерях, работал, ненадолго попал в «Туркестанский легион», сдался партизанам... Неизвестно почему, но нет уверенности, что так оно все и было. А раз нет уверенности — проверяй.

Пышминцев придвинул бланк запроса и начал писать: «В МГБ Узбекской ССР...»

Кадыров возвращался с очередной вечеринки. На этот раз собрались у бывшего легионера Умарбекова на день рождения его сына, которому исполнился год. Сидели, тесно сгрудившись за столом, поскольку все жилье Умарбекова — две маленькие комнаты в бараке. Тут не было ни дастархана, ни ковриков-курпачи. Но Кадыров и это обстоятельство сумел использовать. Заявил: «Сегодня на нашей встрече мы не можем соблюдать национальных обычаев. Так пусть хотя бы песня покажет, что каждый из нас — истинный патриот-мусульманин». И предложил спеть песню о Вали Каюмхане. Никто не посмел отказаться. Потом, когда еще выпили, Кадыров рассказал о своей встрече с Вали Каюмханом в Берлине в 1943 году, о его призывах и наставлениях...

В этом, конечно, был определенный риск, но делать нечего, время поджимает. Скоро наступит новый, 1952 год, и придет момент, когда почти все бывшие легионеры разъедутся. Надо, чтобы этот памятный день стал днем фатиха, думал Кадыров. По традиции день фатиха (посвящения) наступает, когда учитель заканчивает обучение ученика и торжественно посвящает его в члены профессиональной общины. День фатиха бывает и у наставника в медресе, и у торговца в лавке, и у ремесленника в мастерской, и у лекаря-табиба в приемной. Учитель при этом объявляет, что ученик освоил ремесло, может работать самостоятельно, и по принятому обычаю дарит ему свой халат.

Здесь, в Нагорном, обойдемся без халата, думал Кадыров. Но день фатиха устроим обязательно. Под видом прощальной встречи можно будет собраться, и тут, улучив момент, надо заставить каждого подписать обязательство. Текст он подготовит заранее, в нем будет все то, о чем уже не раз говорилось на вечеринках: призыв Вали Каюмхана всегда и всюду оставаться воинами ислама, вести беспощадную борьбу с неверными во имя аллаха, за свободный Туркестан.

Кадыров, наконец, одолел скользкую, размокшую под осенними дождями дорогу и вышел к своему бараку. Остановился возле крыльца, закурил, поднял голову. Стояла глухая октябрьская ночь, над поселком переливалось звездами бездонное черное небо. Кадыров привычно сориентировался, повернулся лицом к северу. Там, в центре мироздания, сияла звезда Темир-козук. Кадыров долго смотрел на нее. Это была его звезда. И пусть русские называют ее Полярной — все равно она принадлежит ему, потому что лишь он один видит в ней свой, особый смысл...

Давно, еще до войны, в 35-м году, лучшие ученики Алхатской средней школы, в числе которых был и Кадыров, ездили в Самарканд, знакомились с памятниками старины. Сначала побывали в центре города, на площади Регистан, с ее тремя медресе, потом осмотрели мавзолей Гур-Эмир — древнюю усыпальницу Тимуридов, а напоследок посетили развалины астрономической обсерватории Улугбека, построенной в XV веке. Вечером, когда стемнело, учитель вывел их во двор и показал звезды, которые изучал Улугбек. Шестнадцатилетний Кадыров не мог потом заснуть всю ночь, его мучила мысль, которая внезапно пришла ему в голову, когда он смотрел на небо. Оказывается, путеводная звезда Темир-козук вовсе не является самой яркой! Есть звезды гораздо крупнее и ярче ее. Но люди чаще всего смотрят не на них, они отыскивают Полярную звезду, определяют по ней стороны света, сверяют с ней свой путь. Она играет столь важную роль в людских делах только потому, что занимает особое место на небосводе. И тот, кто хочет многого достичь в жизни — славы, почестей, власти, — не должен ли он брать пример с этой звезды? Не следует ли ему искать свое, особое место среди людей?

Вот о чем думал тогда Кадыров. Но началась война, и наступил тот роковой день в августе 1941 года...

Накануне Кадыров и еще шесть красноармейцев (все среднеазиатских национальностей) полдня пролежали в поле, скрываясь в зарослях проса. Два дня назад под Уманью полк их был разбит, многие погибли, оставшиеся в живых рассеялись мелкими группами. Куда теперь идти, никто не знал. Кадыров прижимался горячим лбом к холодному стволу винтовки. Было страшно. Отчаянно хотелось жить, но он понимал, что еще день-другой — и немцы их обнаружат. Придется отстреливаться, то есть вступать в бой. А это — верная смерть. Неужели ему в двадцать два года доведется так глупо и бесславно закончить жизнь? Ведь он ее так хорошо начинал! В девятнадцать лет — заведующий массовым отделом комсомольской газеты «Большевистская смена». В двадцать, после шестимесячных курсов в Ташкенте, — заведующий отделом пропаганды Карагольского райкома ВЛКСМ. Потом — армия, служба в полку тяжелой артиллерии, вступление в члены ВКП (б)... Кадыров скрипел зубами, вспоминая об этом. Все, чего он достиг в мирной жизни, все, чем он гордился, теперь оборачивалось против него. С таким прошлым попробуй выжить! А выжить надо обязательно. Ради этого стоит зачеркнуть всю прежнюю биографию. Потом, если повезет, он продолжит ее как-нибудь по-иному, попытается вновь отыскать свое особое место в жизни. Пока же надо стать простым, малограмотным солдатом-мусульманином — это для немцев больше подходит.

Кадыров увлек красноармейцев на дно балки и объявил, что выхода у них нет, надо сдаваться. Воевали сколько могли, говорил он, дальше лезть на рожон просто бессмысленно. Его спутники — молодые солдаты первого года службы (иные из них, кроме уставных команд, не знали ни слова по-русски) — безвольно поверили ему. Ночью, отойдя в сторону, Кадыров сжег партбилет, солдатскую книжку и другие документы. А наутро, выйдя к дороге, они все семеро без сопротивления сдались двум немецким автоматчикам.