— Значит, в этом камине жандармский полковник сжег заведенное на меня дело?
— Да, наверное, в этом. Вечером разгребал золу и нашел обгоревшие уголки бумаг с печатями охранки.
— Громкого процесса против большевиков у них не получилось. А документы, подумать только! Ведь оказались страшными не для меня, а для тех, кто их фабриковал!
Пришелец повернулся к собеседнику, и лицо его осветилось.
Это был большевик Федор Лукоянов, недавний студент-юрист Московского университета, а теперь журналист и начальник штаба Красной гвардии.
Напротив него стоял Николай Толмачев, тоже недавний студент, но только Петроградского политехнического института, а в те дни — разъездной агитатор.
Свела их вместе бессонная ночь не случайно: Федор дежурил в штабе Красной гвардии, а Николай — в большевистском комитете.
— Разве можно спать в такую ночь! — сказал Федор, обращаясь к Николаю. — Слова твои о том, что, может быть, уже началось, не дают покоя...
Толмачев встал из-за стола, шагнул к камину:
— Тоже не могу уснуть, Федор. Или как ты себя теперь называешь? Маратом?
— Марат в истории был один. А вот Маратовых должно быть много...
— А я об имени своем в истории еще не думал, — дружески усмехнулся Николай, присаживаясь к камину.
— Но ведь и Никто — это не просто никто, а сокращенное: Ник-олай То-лмачев... Правильно понял?
— Правильно... — протянул Толмачев и задумчиво произнес: — Но что все-таки делается в Питере? Товарищи из Центрального Комитета передавали через Свердлова. Первыми восстание должны начать Петроград или Москва. Если сорвется, надежда на Урал.
— Значит, от того, какие вести придут завтра из Питера или Москвы, зависит наша судьба?
— Судьба революции!
Оба замолчали, словно прислушиваясь: не донесет ли ветер каких вестей? Но кругом было тихо: ни гудков, ни выстрелов, ни криков. Лишь слегка потрескивали раскаленные угли в камине.
На столе лежало недописанное письмо. Николай протянул его Федору:
— Может, когда-нибудь внуки будут удивляться нашему нетерпению. Но ведь то, что мы торопили, и было нашей жизнью!..
Лукоянов взял в руки начатое Толмачевым еще вечером письмо и прочел первые строки: