§ 1. Политика «гласности» как праздник «Правды-истины» по-русски

Когда погибла «советская система»? Это произошло еще в 1989 году, как только «контрреволюционная литература», и прежде всего воспоминания российской интеллигенции о революции, о гражданской войне, переместились из спецхранов на полки книжных магазинов, на страницы «Нового мира». И тогда образованные советские люди увидели, что практически вся интеллектуальная, культурная элита России не приняла ленинский Октябрь, восприняла все произошедшее, и прежде всего победу большевиков, как национальную катастрофу, а созданный ими строй как уродство, как нечто противоестественное, противное не только здравому смыслу, но и природе человека. «Окаянные дни» Ивана Бунина, «Несвоевременные мысли» Максима Горького, «Петербургские дневники 1914–1919 годов» Зинаиды Гиппиус, «Дневник 1917–1921. Письма» Владимира Короленко, «Очерки великой смуты» Антона Деникина, «Маска и душа» Федора Шаляпина. И, может быть, самое главное – размышления о революции, об античеловеческой сути большевизма Николая Бердяева, Семена Франка, Петра Струве, Георгия Федотова, Федора Степуна. И ничего, абсолютно ничего не осталось в сознании читающей, думающей советской интеллигенции от скреп марксистско-ленинской идеологии, от того образа русской истории и образа социалистического строя, который десятилетиями внедрялся государственной пропагандой, учебниками истории КПСС.

Оказалось, что истина и правда у тех, кто был под запретом, кто, как Николай Бердяев, утверждал, что «коммунизм есть борьба против духа и духовной жизни», что «его моральные последствия более ужасны, чем последствия государственные, правовые и экономические, они будут длительные». Самое страшное состоит в том, писал Николай Бердяев, что русские люди вместе с привычкой к советскому строю «привыкают к рабству, им более не нужна свобода, они предали свободу духа за внешние блага. Черное чувство зависти становится определяющей силой мира».[28] И самое важное случилось, когда люди поняли: ничего более ужасного, чем советский тоталитаризм, советская система подавления прав и свобод личности, в истории Европы не было. Это оказалось для многих страшной правдой, взорвало фундамент веры в то, что советский человек является самым свободным человеком в мире. Во всех этих воспоминаниях о революции и о первых годах советской власти рефреном звучала мысль Семена Франка, что «никогда не было такого общества, в котором бы вся жизнь личности была бы так безраздельно подчинена государству», что «до русского коммунизма во всемирной истории не было такого деспотизма, который, с одной стороны, втягивал всю жизнь подданных в орбиту своей власти и пытался по общим принципам регулировать ее».[29]

Ни Горбачев, ни его ближайшее окружение, кроме разве что Александра Яковлева, не понимали, что их политика гласности, вернувшая советскому, русскому человеку все богатейшее наследие русской общественной мысли, была не реализацией идеалов пражской мечты, попытки Дубчека и его окружения соединить советскую модель социализма с демократией и Правдой, а реализацией мечты, надежды подавляющей части российской интеллигенции, цвета российской нации на то, что Правда в конце концов вернется к русскому народу, и, самое главное, освободит русский народ от советской власти. Тем более, как доказывал в своих статьях о сущности русского мировоззрения тот же Семен Франк, на самом деле «как таковой коммунизм», учение о централизованной организации всей общественной жизни на основе обобществленных средств производства «фактически не имеет никаких национально-исторических корней в русской народной жизни и в русском понимании».[30] В то же время, настаивал Семен Франк, либеральная идея, идея свободы как порождение христианства будет в конце концов ближе русскому человеку, который ненавидел все формы самодержавия. Не могу здесь, в самом начале книги, не сказать, что все выдающиеся русские мыслители начала XX века (потом, после 1922 года – «русские мыслители в изгнании»), подобно Семену Франку, считали, что идея коммунизма как идея общественного труда в национальном масштабе была чужда русской психологии и русскому национальному характеру.

Семен Франк задолго до перестройки Горбачева видел, что рано или поздно русский человек поймет: советская система на самом деле является новой формой ненавистного ему самодержавия и ненавистной ему крепостной зависимости. До сегодняшнего дня многие у нас в России не понимают (речь идет прежде всего о критиках перестройки Горбачева, о которых я говорил во Введении), что на самом деле коммунистическая идея в том виде, в каком она выражена в учении Карла Маркса, не имеет ничего общего с христианством. Выводить «советский строй» вместе с его колхозами, как это делает, к примеру, протоиерей Чаплин, из христианского идеала может только человек, не имеющий никаких представлений ни о сути христианства, ни о сути учения о коммунизме. Я в данном случае имею в виду замечание Всеволода Чаплина и Александра Рудакова, высказанное ими в статье «О Боге, человеке и цивилизации. России нужно единство “правого” и “левого”. Ответ Александру Ципко», что «даже столь нелюбимые господином Ципко колхозы, при всех ужасах коллективизации, не были бы приняты людьми, если бы их идея не отражала христианского идеала». Ничего, кроме второго издания русского крепостничества, за колхозом не стояло. Это, кстати, признавал и сам Сталин. Только путем внеэкономического принуждения к труду на земле можно было выстоять в условиях противостояния с враждебным, капиталистическим Западом.

Но все дело не только в том, что убеждение всех нынешних врагов перестройки Горбачева и поклонников учения об особой русской, якобы коллективистской цивилизации, что якобы русский человек «принял» по зову сердца советскую систему, является откровенной, все еще советской ложью (доказательству чего посвящена целая глава в книге), но и в том, что на самом деле, вопреки широко распространенному мнению, идея марксистского коммунизма не имеет ничего общего с христианством.

Один из основателей русской религиозной философии начала XX века, которой якобы гордится нынешнее руководство РПЦ (речь идет о Семене Франке), объяснял, что на самом деле «демократия как либеральная идея имеет, как известно, религиозное происхождение: она связана с принципом прав человека и политической свободой, а не с господством народной и личной воли в ее природной сущности, вне связи с высшими, абсолютными ценностями; она ограничивается здесь идеей неприкосновенности личной свободы, а эта последняя идея имеет религиозное происхождение. Напротив, социализм – не в его компромиссной форме (социал-демократия), а в его чистой сущности – в коммунизме, является действительно последовательным проведением принципа неограниченного самодержавия природной человеческой воли, которая необходима, в то же время, заключает в себе отрицание всякой действительной человечности (именно как высшего принципа, потому что человечность покоится на богоподобии человека и его покорности Богу)».[31]

В том-то и дело, что перестройка Горбачева соответствовала русскости не только потому, что она была осуществлением мечты всей русской элиты в точном смысле этого слова (не забывайте, что Александр Блок, воспевший Октябрь в своем стихотворении «Двенадцать», уже через год проклял большевизм и начал просить о праве на выезд из большевистской России), но и в том, что она своим стремлением к свободе личности и к Правде соответствовала и идеалам гуманизма и идеалам христианства. Горбачев, как я точно знаю, исповедует христианство как заповеди Христа, и прежде всего «Не убий». А потому он, в отличие от того же иерарха РПЦ Всеволода Чаплина, всегда, еще со времен своей комсомольской юности, о чем рассказывал мне лично, воспринимал «ужасы коллективизации» как нечто изначально аморальное, античеловеческое, всегда был последовательным антисталинистом прежде всего по моральным соображениям.

Таким образом, если вы согласитесь с тем очевидным фактом, что нельзя себе представить русскость, русскую нацию, русскую мечту без русской дореволюционной интеллигенции, без тех, кто был вынужден покинуть большевистскую Россию, или тех, подобно пассажирам «философского парохода», был выслан из России, то вы будете вынуждены признать, что политика «гласности», демократические реформы Горбачева, при всей их спонтанности, были самым что ни на есть русским проектом. Даже характерная для отцов перестройки, для Михаила Горбачева, Александра Яковлева (о чем я знаю из личного общения с ними) жажда правды о марксизме, о гражданской войне, жажда правды, которая на самом деле угрожала их собственной власти (к примеру, Яковлев это осознавал еще в самом начале перестройки), была чисто русской страстью. Правда во что бы то ни стало, даже если она своим потоком разоблачений снесет и меня, и всю страну. Поразительно. Но эта разрушительная по своим последствиям страсть обнародовать правду, сказать вслух о том, о чем десятилетиями нельзя было сказать в СССР, сидела не только во мне, слывшим в досье КГБ «антисоветчиком», но и в сознании Михаила Горбачева, и особенно Александра Яковлева. И, как я знаю, Александр Яковлев до конца жизни гордился тем, что они вместе с Горбачевым устроили для России этот праздник Правды. Понятно, что чем длительнее, крепче был запрет на Правду, тем сильнее было желание сломать все, что стояло на пути к ней. На самом деле перестройка как политика гласности была реализацией принципа «Не лгать! Не участвовать во лжи! Не поддерживать ложь», сформулированного Александром Солженицыным в статье «Образованщина», опубликованной в самиздатовском сборнике «Из-под глыб» в 1974 году, всего за 15 лет до падения идеологической цензуры в СССР.

Перестройка Горбачева со своей политикой гласности была криком русской души от длительного запрета на Правду. Советская система погибла не только потому, что КГБ устал нести в своих руках карающий меч революции, но и потому, что душа русская устала от лжи.

И если бы нынешние критики перестройки Горбачева, все те, кто, подобно Сергею Кара-Мурзе, считают, что он своими реформами «уничтожил русский народ» (Всеволод Чаплин считает, что Горбачев, как и Хрущев, увел Россию от сталинского «подлинно русского пути»), имели бы, а более точно – хотели бы иметь хоть малейшее представление о русском национальном характере, о русской душе, то они увидели бы: эпоха перестройки со всеми своими отступлениями от здравого смысла была типично русским проявлением, криком русской души, и в этом смысле от начала до конца была русским проектом.

Как я точно знаю, Михаил Горбачев не читал самиздатовскую литературу, не знал, к чему призывал Александр Солженицын в своих статьях, вошедших в сборник «Из-под глыб». Когда уже в октябре 1988 года я предложил помощнику Горбачева Георгию Хасроевичу Шахназарову передать от меня шефу для домашнего чтения совсем невинные с моей точки зрения «Несвоевременные мысли» Максима Горького, то Шах отказался, сославшись на то, что Михаил Сергеевич не любит «антикоммунистическую литературу», что он в последнее время предпочитает читать Георгия Валентиновича Плеханова. Как рассказывал мне позже, уже в 90-е, сам Горбачев, в то время борьба за умонастроения велась между, с одной стороны, левыми, тяготеющими к социал-демократии, меньшевизму, тем же Шахназаровым и Вадимом Медведевым, и откровенным антикоммунистом и антимарксистом Александром Яковлевым. Как рассказывал мне Горбачев, именно для него предназначались на самом деле записки об изначальном утопизме марксизма, которые я писал по просьбе Александра Яковлева. Честно говоря, мне думается, что Горбачев позиционировал себя в 90-е антикоммунистом и антимарксистом уже задним числом, вслед за произошедшей антикоммунистической революцией 1991 года.