Он мог бы жить в тех пещерах.

У них была масса вариантов в плане комнаты для его проживания.

Они также наверняка знали, что он не особо захочет признаваться в своём дискомфорте, хотя бы потому, что не захочет обсуждать его причины или конкретные инциденты в прошлом, приведшие к возникновению у Ревика клаустрофобии.

Его клаустрофобия — это его личное дело, чёрт возьми.

Тулани, старый монах, пришедший в комнату Ревика и спрашивавший его о музыке, наверняка согласился бы с ним в этом отношении… а потом предложил бы Ревику всё равно поговорить об этом ради его же пользы, а не ради других.

Ревик гадал, не приставили ли Тулани к нему.

Пожилой монах, возможно, держался поблизости, чтобы не оставлять Ревика слишком часто наедине со своими мыслями… или не дать ему совершить самоубийство, если уж на то пошло, или не дать обдумать побег. Возможно, он просто присутствовал, чтобы более пристально наблюдать за реакциями Ревика.

Ревик также иногда гадал, вдруг Тулани нарочно задерживается слишком долго, ждёт, когда Ревик сорвётся… переживёт некий нервный срыв, который они все смогут наблюдать и использовать, чтобы вывернуть его наизнанку.

К этому моменту Ревик понимал, что какими бы «невинными» ни выглядели монахи, они явно умели разбираться в сложной психологии. И они не были дураками, даже если Ревик испытывал искушение считать их таковыми. Правда в том, что они брали его измором.

Терпеливо, медленно, по-доброму… стратегически.

«Тренировочные» сессии Ревика тоже были частью этого процесса. В данный момент они состояли из открытия структур в свете вокруг его aleimi-сердца, а это упражнение на страх, раздражение, смущение, боль и скорбь.

В основном на страх.

Он ненавидел чувствовать себя таким уязвимым.

Под конец даже дышать было больно.

Спустя четыре с лишним часа попыток медитации с кучкой счастливых довольных монахов, которым весь процесс казался беспроблемным и просвещающим, Ревику хотелось пробить стену кулаком. Или головой.

Как минимум ему очень хотелось побыть одному.

Он знал, что прятаться от остальных — это по-детски.

Он знал, что это ребячество — избегать сближения с кем-то из монахов, держаться за свою музыку, за свои книги, за прежние связи с миром… за тот факт, что он читал хоть одну бл*дскую газету за последние пятьдесят лет.

Но он не мог отбросить упрямое желание держаться за эти вещи.

Он не мог отбросить нежелание по-настоящему понимать их мир.