— Куда же ты?

— Охотник его имя — прошелестел Зурло — Славный человек! И непростой!

— Охотник!

— Вернусь через час! — крикнул я через плечо и ускорился еще чуток, спеша пролететь узким коридором.

Я торопился к оставленному неподалеку вездеходу. Ведь луковианцы знали его местоположение. Я не ждал подлости, но рисковать не мог и поэтому собирался переставить машину подальше — в заранее примеченное место, что подходило по всем статьям.

Поднявшись на вершину холма, я оглядел примеченный снизу зев ледяного грота и, не зажигая фонарей, завел вездеход внутрь. Под гусеницами захрустело, тяжелую машину мягко качнуло, и я почти уперся в стену. Только теперь я зажег внешнее освещение, дернул за рычаг подпитки и, откинувшись в водительском кресле, внимательно огляделся. Не увидев опасности, но зато заметив кое-что интересное — день продолжает удивлять — я потушил свет, дал задний ход, выбрался наружу, развернулся и вполз обратно уже задом. Покинув машину, задраил входной люк, припер его парой крохотных ледяных обломков — замечу, если кто-то заходил внутрь пока меня не было — и аккуратно спустился на дно грота. Луч моего фонаря уперся в толстый ледяной нарост у одной из стены. Сквозь мутноватый лед различалось опущенное потемнелое лицо сжавшейся у стены старуху, прижимающей к груди вместительную сумку на длинном ремне. К стене прислонена пара палок, одна из ее ног неестественно вывернуто. Приблизив свет к покрытому льду лицу, я невольно вздрогнул и поежился — столь горькой обиды на несправедливость судьбы было запечатлено на этом лике. Обернувшись, я глянул туда, куда смотрел ее мертвый взор и все понял — я увидел один из синих прожекторов луковианского убежища, оповещавшего отпущенных сидельцев о своем местоположении. Сломавшая ногу старуха ошиблась горой… когда ползешь, а не идешь, ориентироваться куда трудней и ошибиться немудрено. Она ошиблась, взобравшись по склону другой возвышенности, а когда поняла свою ошибку, то сил на еще одну попытку уже не оставалось. Поэтому она просто заползла в ледяную неглубокую пещеру, прижалась спиной к стене и уставилась не недосягаемый манящий свет столь близкого убежища, куда ей не суждено попасть.

Проклятье… Я уже столько раз видел смерть, но такие вот случаи всегда пробирают до самых костей.

Выдержав паузу, я еще раз взглянул на старушечье лицо — чтобы понять, какому миру она принадлежит. Это наверняка «наше» лицо. С нашей планеты. И раз так — я потревожу ее покой перед тем, как тронуться в обратный путь домой. Пусть ее останки упокоятся на нашем кладбище, а все ее пожитки станут достоянием жителей Холла.

Впрягаясь в сгруженные с вездеходы нарты, накидывая на плечи рюкзак с козырьком, пряча за сугробами ранец со смертоносным оружием хозяев здешнего мира, я постоянно размышлял о том крупном корнеплоде, что выглядел как здоровенная почерневшая картофелина с частыми белыми проростками. Если это на самом деле сытный здешний овощ, что умудрился выжить в этих условиях — он нужен нам любой ценой.

Оружие однажды сломается, патроны кончатся, лекарства будут использованы, а продукты съедены. Но если мы сумеем грамотно распорядиться посевным материалом, то разве не сможем мы организовать подобные теплицы? Это точно повысит шансы на выживание…

Еще я думал о странных будто выплавленных змеиных следах на стенах и полу того коридора, пока спускался вниз по склону. Спускаться было тяжеловато — дул сильный боковой ветер, что накрывал меня до колен снежной сыпкой пылью, гоняя ее поперек склона по направлению к возвышающемуся над всем и вся величественному мрачному Столпу. В этом и был мой расчет, когда я увидел склон накрытой снежной порошей холма — тут любые следы будут засыпаны почти мгновенно. Главное самому потом не заплутать, когда начну искать путь к вездеходу. Придется полагать на свою цепкую память — оставлять ориентиры я не собирался.

***

— Мир телу, мир душе и доброту помыслам твоим, дорогой гость — опять поклонился мне Панасий Фунрич — Мы думали, что ненароком обидели тебя чем-то.

— Слишком хорошо — улыбнулся я.

— Слишком хорошо?

— Вы слишком хорошо знаете наш язык — пояснил я, стягивая шапку и вдыхая теплый приятно пахнущий воздух этого… вагона…

— Как говорит одна из народностей вашего мира: один язык — один человек, два языка — два человека — улыбнулся старик и вежливо повел рукой — Прошу, Охотник. Стол ждет едока.

Не вагона, конечно. Но очень похоже. Когда я заглянул сюда первый раз, то подумал, что вошел через тамбур плацкартного вагона, за которым виднеется уже вагон купейный. Льда здесь уже не было. Сплошной камень с закругленными формами — казалось, что мы в трубе. Да так скорей всего и есть — очень уж похоже на застывшую лаву. И в этом подаренном природой узком и возможно бесконечном пространстве луковианцы основали свое поселение. Тропа — язык не поворачивается назвать ее дорожкой — вела то по центру, то боязливо отскакивала в сторону и бежала вдоль одной из стен. Аккуратные клетушки, что по размерам едва ли превышали обычное купе, служили изолированными квартирками для тех, кто предпочитал приватность. Другие же расположились на просторных двухэтажных кроватях, снабженных уже знакомыми мне лоскутными занавесками. Между кроватями столы из различных материалов, по ногам бьет теплый ласковый воздушный поток, отогревая задубелые мышцы даже сквозь оттаивающие меховые штаны. Да… схожесть с вагоном только нарастает. Если бы не материал стен, я бы подумал, что во время давней заварухи весь поезд целиком оказался погребен под снегами, а затем был откопан первыми луковианцами и обжит.

Оглядываться я не стеснялся, стараясь заметить каждую мелочь. При этом я не забывал улыбаться и здороваться со всеми здешними жителями, что тоже не скрывали своего любопытства. Жильцов хватало, так что здороваться приходилось постоянно. Спальные места находились на разной высоте, и я не смущался нагибаться или привставать на цыпочки, чтобы встретиться взглядом с очередным луковианцем и поздороваться как следует, а не наспех. Это важно — честное прямое искреннее приветствие, а не просто никому не нужное небрежное «здрасте» на бегу.

Остановился я неожиданно для провожатого, отчего тот ушел на несколько шагов вперед, прежде чем остановился и с недоумением обернулся.