«…22.14. Тов. лейт. Барыкова-Штан заводит пластинку Софии Ротару. Второй брудершафт, прод. 3 мин. 14 сек. Сексуальные эмоции объекта выражаются во все более крупной мере». — Последние два слова Аракелян подчеркнул красным и приписал: «РУССКОГО ЯЗЫКА! Невнятица в протоколе недопустима!»
«…22.21. Условное засыпание Синельского М.М…» — Аракелян покрутил в воздухе карандашом и не приписал ничего.
«…22.29. Тов. лейт. Барыкова-Штан заводит пластинку Хампердинка. Третий брудершафт, прод. 3 мин. 49 сек. Ввиду замедления реакций объекта тов. лейт. Барыкова-Штан проводит превентивную стимуляцию путем распахивания халата», Аракелян поморщился и приписал: «Наши наблюдения позволяют считать стимуляцию несколько преждевременной».
«…22.34. Объект в ответ на проведенную стимуляцию реагирует нетипично: делает попытку склонить тов. лейт. Барыкову-Штан к противоестественным извращениям. Тов. лейт. Барыкова-Штан пресекает подобные попытки, оказывая умеренно-разумное сопротивление». — Аракелян приписал: «Совершенно неясно, не была ли необходима в данный момент именно стимуляция, а не сопротивление». Подумал и приписал еще: «NB: извращения. Возможность использовать в дальнейшем».
«…22.38. Объект начинает раздеваться в ответ на недвусмысленную стимуляцию со стороны тов. лейт. Барыковой-Штан. Насколько удается проследить, пропажа правого носка не обнаружена». — Аракелян приписал: «Сообщ. Синельскому: ни в коем случае носок не подбрасывать, на случай возможной ошибки в наблюдениях, пусть считает, что не нашел его, одеваясь утром».
«…22.39. Объект обнажился. Осуществлено фотографирование в инфракрасных лучах: анфас, профиль, со спины; отдельно — грудная клетка, половой член (без признаков обрезания) — фотографии прилагаются». — Аракелян цокнул и не приписал ничего.
«…23.02. Первый условный оргазм тов. лейт. Барыковой-Штан…»
И так далее. Закончив маргиналии, Аракелян взял отдельный лист и стал писать оперативное заключение. После краткого общего изложения имевших место событий он приступил к характеристике наблюдаемого.
«Настоящий объект, — писал он, — представляет собой типичный образец разведчика, прошедшего полную подготовку в школах ЦРУ. Хотя по данным сопоставительной картотеки личность его пока не может быть установлена, по ряду мелких деталей можно предположить, что он прошел специальную подготовку к работе в СССР, в частности, среди русского населения (см. доклад Синельского М.М.), допускаемые им просчеты незначительны: в частности, перед вступлением в прямой контакт с тов. лейт. Барыковой-Штан он полностью разделся вместо того, чтобы просто расстегнуться или снять лишь часть одежды, что, возможно, указывает на его привычку к жизни в теплом климате. Настораживает также и легкость контакта, завязанного с ним в кафе „Олень“ тов. кап. Синельским М.М., что может указывать — а) или на малый опыт работы с советскими людьми, присущий объекту, б) или на чрезвычайно глубокий опыт общения с советскими людьми, присущий объекту. До сих пор остается невыясненной цель его несостоявшегося посещения Центрального дома литераторов им. А.А. Фадеева, разработку этой линии рекомендую поручить экспертам литературного отдела. Также остается совершенно неясной цель его засылки в СССР, при этом с крайне малым количеством профэкипировки (см. отчет тов. кап. Синельского М.М.). Возможные экстрасенсорные способности объекта также остаются пока не выясненными и не могут быть выявлены в ближайшее время ввиду отсутствия в штате наших сотрудников лояльного эксперта должной категории. Предварительная сводка планируемых диверсактов, терактов и долговременной засылки разведработников в СССР, предоставленная болгарскими товарищами 12 сентября сего года, на использование американцами телепортационной камеры не указывала. Таким образом, напрашивается вывод об экстраординарной миссии объекта, что еще раз подчеркивает необходимость длительного и подстрахованного отрядами эс-бе слежения за объектом без ограничения его свободной воли и передвижения вплоть до возможного совершения им диверсакта или теракта. Предлагаю считать его рабочим объектом номер один для групп слежения полковника Углова, именно для лаборатории № 1, а также No№ 4, 6, 8, 9, 10,11 и головного отряда эс-бе, где ответственность за неупускание и сохранность объекта возложить на майора Арабаджева и лично эс-бе Володю. Установить персональное слежение за объектом с помощью тов. кап. Синельского М.М., с предоставлением права внеочередного пользования секретными средствами бункерной лаборатории полковника Углова. Общее руководство операцией поручить тов. полковнику Углову Г. и тов. полковнику Аракеляну И.»
Затем Аракелян твердой рукой поставил подпись под протоколом и заключением: «Гл. референт ген. — майор Сапрыкин»; затем взял красный фломастер и совершенно иным, округлым и крупным почерком наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискосок: «Утверждаю. Генерал-полковник Г.Д. Шелковников», потом снова взял ручку и внизу, меленькими каракулями написал: «Принято к исполнению — полковник Углов». Тихо встал с кресла и понес просыхающий документ в главную канцелярию. Проходя по безлюдным коридорам, он даже и не заметил примелькавшуюся ему за много лет сгорбленную встречную фигуру: это брела на ежедневное обязательное свидание к мужу старая Зульфия, неся в руке лиловый букетик осенних астр. Много лет уже, как поняла она, что не выйти ей из этих коридоров, не выйти ни ей, ни мужу, и не видать родного Бахчисарая, не собирать инжир с деревца в своем садике, не голосовать на выборах за троюродного дедушку, врага народа Вели Ибрагимова, не радоваться созреванию винограда, не видеть мужа иначе как прикрученного к постели в подвальной комнате, куда пропускал ее часовой с примкнутым штыком после предъявления пропуска, который возобновлялся ей каждый месяц, в котором стояли три печати и четыре подписи, а фотография ее собственная была что ни месяц, то новая. Но все-таки кормили здесь хорошо, совсем не били, и муж по крайней мере говорил, что и его совсем не бьют. Разговаривали они только по-татарски, но сами того не замечали, что с годами все больше русских слов затесывается в их речь, как с годами тускнеют в разговорах воспоминания о родимом Крыме, вообще не ощущали, как идут и идут над подземными коридорами министерства долгие и многообразные советские зимы и лета.
Зульфия протянула пропуск и прошла к мужу, который, как всегда, приветствовал ее широчайшей улыбкой. Нет, правда, сегодня он выглядел совсем хорошо. И Зия подтвердил, что спал он сегодня просто отлично.
5
Ничто не предвещало катастрофы.
Джеймс проснулся и не стал открывать глаза.
Первой была мысль о носке. Вчера никакого иного варианта, кроме того, что КГБ этот носок перехватил, в голову не пришло.
Сегодня самым вероятным показался другой вариант: напортачил в чем-то проклятый еврей со своими сотрудниками, или же просто носок зацепился за одну из круглых щеток… Стоп. Ботинок-то на месте. Так что либо носок остался в Скалистых горах, либо лежит в сейфе министерства безопасной государственности, либо уносится со скоростью света в мировое пространство, развоплощенный до конца времен. Это последнее лучше бы всего. В большую оперативность советской разведки и контрразведки ни Джеймс, ни его инструкторы никогда не верили, так что комнату, в которой он сейчас находился, служебно-бродячие вряд ли засекут раньше нынешнего вечера. Вот до этого срока и полагалось бы отсюда смотаться, желательно при этом убраться и из Москвы, и желательно в Свердловск, но давши возможность погоне основания искать его, скажем, в Воронеже. В крайнем случае можно было использовать и свое секретное оружие, одну из сверхнормальных способностей. Но беда в том, что Джеймс, хотя владел ими едва ли не лучше всех выпускников школы «Черная Изида», владел он ими все-таки очень плохо. Хотя тибетский монах, преподававший левитацию, и поставил ему зачет в былые времена, летал Джеймс еле-еле. Честно говоря, летать в оперативной обстановке пришлось ему всего раз, из Восточного Берлина в Западный, да и то зенитчики чуть не сбили. Телепатические и прочие способности просыпались в нем лишь в моменты крайней ярости или опасности, сжирали все силы и без отчаянной необходимости пользоваться ими не рекомендовалось. Самотелепортация хоть и входила в учебную программу, но была для Джеймса вечной мукой: он мог по собственному желанию переместить свое тело в одежде и груз до десяти килограммов на расстояние в милю с небольшим, но даже приблизительно не мог предвидеть, где именно окажется в итоге. Так что этот способ годился лишь при угрозе полного провала. А для подобных настроений не было пока ни малейшего повода.
Давешняя Тоня все еще почивала, причем большая часть ее немалого веса чувствительно давила Джеймсу на грудную клетку. Джеймс чувствовал ее запах, никаких дурных эмоций он не вызывал, несмотря на густо примешанный к нему запах перегара. Джеймс, пожалуй, ничего не имел против продолжения эротических упражнений. Слегка повернув голову, прошептал Джеймс фразу, приготовленную для таких ситуаций лучшими инструкторами разведцентра:
— Хочешь, трахну?
Реакция спящей Тони была самой неожиданной: она открыла один глаз, рявкнула в полный голос: «Я сщас сама тебя трахну!» — и трахнула со всего размаху Джеймсу коленом под ребра, затем как-то сразу врезала еще разок обеими руками и обеими ногами, отчего разведчик слетел с постели, а Тоня, горизонтально подпрыгнув всем телом над постелью, одновременно завернулась в одеяло, перелетела на другой бок и немедленно снова заснула. Джеймс оказался в чем мать родила посреди усыпанного окурками пола. Михаил, о котором Джеймс только сейчас вспомнил, восседал за столом и со всей респектабельностью, какую позволяли ему обстоятельства, — небритая, с похмелья опухшая рожа, волосы, густо засыпанные табачным пеплом (он заснул, уткнув затылок в полную пепельницу), — сервировал стол для опохмеления: недопитая вчера последняя поллитра красовалась рядом со свежевскрытой банкой морской капусты. Сейчас Михаил деловито нарезал на прозрачные ломтики необычайно длинный батон видимо, одолженный на коммунальной кухне.
— Это она всегда так, — ласково кивнул Михаил на спящую Тоню, — не будить ее лучше никогда, а то в ней зверь просыпается. Прикрой срам-то, Рома, и давай примем. — Джеймс натянул свои невероятные черные трусы — других инструктор не разрешил, несмотря на протесты Джеймса и ссылки на то, что в ГДР ему было позволено нормальное западное белье, ему объяснили, что в белых трусах русские изловят его в два счета — долго изображал поиски недостающего носка и оделся наконец; изображая, в свою очередь, похмелье, ударился о косяк, выходя по нужде в указанный Михаилом сортир, а там и взаправду чуть не сломал ногу о детские санки. Вернулся и сел к столу, все еще ругаясь про себя от боли, причем исключительно по-румынски, как привык смолоду.