С годами в моей игре стали определяться свои законы, и наиболее удивительным был Закон Второй Встречи. Преследование обычно заканчивалось тем, что понравившаяся мне незнакомка заходила в здание, садилась в транспорт или пропадала из вида в толпе, так что я не мог больше идти за ней. В некоторых таких случаях я словно заранее знал, что больше никогда не увижу свою «жертву» снова. Это знание появлялось сразу после расставания вместе с уколом особой грусти, которую ни с чем не спутать. И хотя это набоковское «чувство невыносимой утраты на день-два» проходило довольно быстро, я еще долго помнил своих незнакомок — как ту маленькую, в морковном пальто и с розой в руке, за стеклом отъезжающего троллейбуса на Лиговском.

Но бывало и по-другому. Расставаясь с той, за которой я наблюдал, я не чувствовал грусти, хотя эта незнакомка нравилась мне не меньше других. И в таких случаях мы обязательно встречались еще раз, причем между первой и второй встречами проходило совсем немного времени. И во второй раз я уже знакомился по полной программе, узнавал телефон и прочие координаты, по которым ее можно найти. Так однажды я прошел несколько залов Эрмитажа вслед за симпатичной длинноногой блондинкой. Потом она резко свернула, и я больше не видел ее в музее — но вечером на Балтийском она вошла в вагон электрички и села напротив меня.

Так же было и с Ритой. Я увидел ее на концерте в «Октябрьском», и потеряв из виду, совсем не расстроился. Через три дня мы с ней одновременно вышли покурить на пожарную лестницу в общежитии, куда я заехал в гости к приятелю.

Несомненно, сейчас был как раз такой случай, и незнакомка из «Тетриса» снова была здесь, в сотне шагов впереди. Она двигалась «против стрелки вокруг шпильки» — классический прогулочный маршрут, когда шпиль Петропавловки всю дорогу стоит за левым плечом, но постепенно оказывается все дальше и дальше. На карте этот путь — метро «Горьковская», Кронверкский проспект, Биржевой мост, Стрелка, Дворцовый мост и дальше — выглядит как раскручивающаяся спираль. Это настолько противоречит общей прямоугольной природе здешней планировки, что и сам город на карте, где нарисован этот маршрут, оказывается похожим на огромное ухо.

Когда рыжеволосая в зеленом плаще прошла под Ростральной колонной с алым пламенем, мне показалось, что она хочет свернуть на Университетскую. Но она не свернула и вышла на мост, продолжая движение «вокруг шпильки», как бабочка вокруг лампы.

Начинало темнеть. Ангел, насаженный на острие Петропавловки, давно превратился из сияюще-золотого в бледно-бронзового, а незнакомка шла все так же не спеша, словно прогуливалась без определенной цели. Я перешел вслед за нею мост и слегка задержался на углу Дворцовой, чтоб не идти слишком близко на открытом месте. А когда она скрылась под аркой Главного Штаба, побежал.

И не зря. Площадь была полна людей, которые не считали, что перед каждым пожилым бегуном надо немедленно расступаться. Навстречу пронеслась стайка юнцов на мотороликах, чуть не сбив меня с ног. Торчащие из шлемов зеркальца заднего вида придавали им сходство с насекомыми, а странный общий ритм, в котором двигались молодые люди, позволял предположить, что в голове у каждого — запрещенный MTV-чип и полное равнодушие к пожилым бегунам.

Ближе к центру толпа стала еще гуще. В воздухе летали разноцветные волны и странные фигуры, напоминающие куски лимонного желе. В последнее время на площади постоянно что-то отмечали. Вот и сегодня, судя по толпам, был праздник — то ли «День военно-морской кухни», то ли еще нечто столь же судьбоносное. На разборной сцене перед дворцом кривлялась пара артистов, скорее всего ненастоящих. «Идоры», как сказал бы Гибсон, если бы писал свою «Idoru» по-русски. Впрочем, издалека они выглядели вполне живыми. Но петь такими идорастическими голосами живые люди могут только в том случае, если они постоянно вдыхают гелий. А когда звук неживой, то и изображение, скорее всего, тоже: с появлением голографических проекций высокого разрешения практически все поющие «под фанеру» перешли и на танцы «под голяк».

Я пробежал через Арку, едва увернувшись от очередной ноги с мотороликом, и снова заметил рыжеволосую — она уже выходила на Невский. А что если она так целый день будет бродить? В моем возрасте долго не побегаешь. Впрочем, я же сам собирался заниматься именно таким блужданием. И похоже, мой свободный поиск уже привел меня к нужному знаку. Только знак этот движется.

На пятачке в начале Малой Конюшенной выступал кукольник. Незнакомка остановилась посмотреть, и я тоже притормозил на углу. Из маленького магнитофона доносились гитара и скрипка, а на потертом чемодане в такт музыке плясала марионетка-цыганка. Причем делала она это довольно забавно. Большую часть времени ее руки и голова двигались так, как у обычной марионетки, то есть по воле ниточек, идущих к пальцам на правой руке кукловода. Но иногда кукла выделывала удивительно самостоятельные движения: она то поднимала кокетливо ножку (нитка, ведущая к ножке, при этом провисала без натяжения), то вообще начинала тянуть нитки на себя, словно зазывая кукловода потанцевать вместе.

Приглядевшись, я разгадал, в чем фокус. Левая, свободная рука кукловода была небрежно отведена за спину, словно бы для того, чтобы не загораживать зрителям обзор. Но именно этой рукой в перчатке он заставлял цыганку выполнять «самостоятельные» движения. Нитки левой руки были невидимыми — после жигановского беспроводного «лаптя» я вполне представлял себе, как может работать подобный телеробот. Впрочем, и робота не надо, достаточно радиоуправляемого электромагнита в чемодане.

Остальные марионетки висели на поясе артиста на своих ниточках и слегка покачивались, словно пританцовывали в хороводе вокруг хозяина, дожидаясь своей очереди. Вокруг этого кружка топтался еще один, более широкий круг — зрители. Музыка закончилась, стоящий в центре всех кругов кукловод подвесил цыганку к поясу и стал расправлять нитки следующего выступающего, одноглазого пирата. Моя незнакомка двинулась дальше по Невскому.

Она почти миновала Дом Книги, но на перекрестке неожиданно повернула, зашла в магазин и поднялась на второй этаж, где еще продавались товары из бумаги.

Весь первый этаж полностью захватили мини-диски, эльбум и другие современные носители, и пока я прохаживался там у лестницы, до меня донесся кусок разговора:

«Жидкая память — это нормально, но жидкая мать — это изврат, зачем она тебе?».

Я мысленно согласился и вдогонку подумал, что уже в конце двадцатого века разговор обычных программистов порой звучал куда поэтичнее, чем высосанные из пальца «находки» новоявленных классиков русской литературы.

Словно бы в подтверждение этой мысли, с другой стороны зала раздалось заунывное старческое бормотание: «Линк… линк… лин… клин… клин!…» Ну ясно, какой-то ретроград купил мультимедийную версию «Киборща» Вознесенского. Бормочущий голос закончил превращение «линка» в «клин» и смолк, но после паузы начал следующий круг: «Яху… яху…» Я не стал дослушивать, к чему в этот раз сойдется Вознесенский, и поднялся на второй этаж.

Незнакомка стояла у отдела рукописных книг и листала толстый, переплетенный в пергамент фолиант. Я спрятался на ближайшую стойку, открыл на середине первую попавшуюся книжку и стал делать вид, что внимательно читаю:

Ага, есть такой квартет из трех мужских и одной женской партии, подумал я. «Красавица-мартышка, осел, козел, и косолапый мишка». Впрочем, на другом континенте дети больше знали эту четверку под именами Железного Дровосека, Страшилы, Льва и девочки… не помню, как ее звали, какое-то очень электронное имя.