Что обо мне подумают? Г-жа Барбленэ, очевидно, не из тех людей, которые воздерживаются, из равнодушия или из совестливости, от истолкования чужого поведения, необъяснимого самого по себе. С другой стороны, может ли она угадать, какого рода мое любопытство и каким безразличием оно сопровождается?
Мне удалось не покраснеть, но я мучилась в течение нескольких долгих минут. Весь остаток моего присутствия духа пошел на то, чтобы без помощи слов разубедить г-жу Барбленэ.
Про себя, но обращаясь к г-же Барбленэ, я начала твердить изо всех сил: «Я интересуюсь вашим кузеном столько же, сколько китайской вазой или портретом вашего дяди, там, над роялем. Не вообразите себе каких-нибудь нелепостей. Если уж вам угодно знать, так я поступила несколько нескромно в отношении вашего семейства. Я хотела угадать, не состоит ли этот господин женихом вашей Сесиль или вашей Март. Только и всего. И вот я имею дерзость и теперь еще размышлять об этом. Поймали ли вы взгляд, который я только что бросила на Сесиль, а потом на вашего кузена, как на два канделябра, которые хотелось бы подобрать друг к другу? А теперь, видите, я сравниваю Сесиль и Март; теперь, слегка прищурив глаза, как праздный наблюдатель или как художник, ищущий позу, я рассматриваю вместе Март и г. Пьера Февра, как бы взвешивая возможность образовать из них пару».
Весь этот маневр не мешал мне принять более деятельное участие в разговоре, который вертелся теперь вокруг недостатка магазинов в городе и необходимости делать главные покупки в Париже. Я даже вносила в него многословие и развязность, которые, вероятно, раздражали бы меня в другой раз.
Мне кажется, я больше чем наполовину достигла желаемого результата. Во всяком случае, я пробудила в г-же Барбленэ более личные заботы, которые должны были всецело завладеть ее умом. Существовал или нет проект брака, достаточно было г-же Барбленэ почувствовать меня занятой этим вопросом, чтобы немедленно подумать о необходимости оградить свою семью от вторжения посторонней мысли. Остальное становилось до поры до времени ничтожным в ее глазах.
Г-жа Барбленэ не могла занять эту позицию, не выдав себя хоть сколько-нибудь. От верного и от ложного предположения защищаются по-разному, хотя бы мысленно. Будь у меня голова не так занята, я, может быть, тут же выяснила бы вопрос о помолвке. Но я была довольна и тем, что отстранила от себя какое-то нелепое подозрение.
VI
На следующее утро, около десяти часов, я находилась на улице Сен-Блэз, там, где она перекрещивается с улицей де л"Юиль и переулком Деван-де-Ла-Бушри.
Я шла с урока. Я была счастлива. Ничто не стесняло моей свободы до завтрака.
Я решила побродить по старым улицам центра в час, когда хозяйки закупают провизию и когда лавки, битком набитые людьми и товарами, поддерживают радость пути, подобно уличным фонарям или кустам, полным птиц.
Все внушало желание двигаться — идти, останавливаться, смотреть на что попало, переходить улицу, идти еще — но без всякой охоты уйти прочь.
Думалось, цель здесь. Дойдя до конца улицы, надо устроиться так, чтобы вернуться, либо перейдя на другой тротуар, либо сделав вид, что запуталась в двух-трех боковых уличках.
Здесь, посреди города, чувствуешь, что тебе достаточно одной себя, находишь удовлетворение в себе самой. Весь остальной мир отступает на окраины мысли, отливает и разбивается настолько далеко, что его почти не видно и не слышно; едва уловимый шорох воспоминаний, и ни у одного из них нет силы назвать себя и пробудить в нас томление.
Я мельком думаю о вокзале; ровно настолько, чтобы в силу противоположности почувствовать удовольствие, которое нам доставляют улица Сен-Блэз, улица де л"Юиль и переулок Деван-де-ла-Бушри. Вокзал, дебаркадеры, рельсы, вечный ветер, приговоренность к отъезду, душевная тревога, множество разных слов, пронзительных и дрожащих, толпящихся на губах; меньше того, биения сердца, которые, если к ним прислушаться, подымают в нас неясные взрывы слов: «бегство», «разлука», «изгнание», «из края в край», и образ чего-то похожего на руку, которая напрасно сжимает выскальзывающего зверя. Довольно об этом!
Я счастлива теперь, в десять часов утра, в десять часов по солнцу, на улице Сен-Блэз. Я немного поработала в доме еще совсем близком, который составляет часть славной толщи города, окружающей меня. Я имею право жить, ничего не делая, до полудня и даже больше, захватив часть второй, тяжелой половины дня. У меня тоже есть ремесло, я зарабатываю. Сапожник и я, мы можем обменяться взглядом тружеников, поверх горшка с клеем и строя новых подошв.
Я тоже не простая прохожая. Я здешняя. У меня здесь есть свое место, и оно не так уж плохо. Те, на кого я работаю, даже заплатив мне, уважают меня. В моей работе есть что-то исключительное, доля превосходства, что-то не безымянное, трудно заменимое, чего нет в такой степени в этих подошвах, хотя они такие нарядные и хорошо пахнут. Я зарабатываю гораздо меньше, чем доктора и нотариусы; но это их преимущество чисто случайное. Лучший здешний доктор, г. Ланфран, поклонился бы мне, если бы знал меня, не вложив в свой поклон ни малейшей снисходительности.
Сумма, которую я только что заработала за час, — всего за один час, такой удобный, от девяти до десяти, достаточно ранний, чтобы в моей распоряжении еще оставалось свободное утро богатой женщины, достаточно поздний, чтобы мне не вставать, как работнице, чуть свет, самый подходящий час, куда приткнуть наемную работу, но впадая в уныние, так как это как раз то время, когда ночной отдых действует веселее всего и славная горечь кофе бродит по всему телу, — итак, эта сумма, только что мной заработанная, кажется очень жалкой до тех пор, пока остается деньгами в моем мешочке. Но она только и ждет, чтобы вырваться из серебряной монеты, в которой заключена; она только и ждет, чтобы ускользнуть и развиться в этой благоприятной улице, стать, например, тремя десятками яиц или жирным цыпленком, уже ощипанным и связанным, или целой горой этих веселых овощей, которые теснятся, как цирковая публика, на полках зеленной.
Мне даже нужно сделать несколько покупок. Если я останусь только гуляющей наблюдательницей, моему удовольствию будет недоставать какой-то серьезности и уверенности. Раз я обедаю вечером у себя дома, то естественно не ждать, пока кончится день и увянут блестящие выставки, а закупить провизию в привычный для хозяек час.
Так уносило меня течение быстрых мыслей, которое иногда пересекалось воспоминаниями (что, впрочем, нисколько не омрачало его) о моей вчерашней игре у Барбленэ, воспоминаниями о каком-нибудь ощущении, лице, отсвете свечи на нотах, или, точнее, возвратом некоторого целостного вкуса души через брешь воспоминания.
Я решилась войти в лавку, где полдюжины покупательниц в ожидании, чтоб ими занялись, ощупывали салат, картофель и сыры.