4

Бабушка сидит в комнате для дневного отдыха – в эркере, у окна, выходящего на ухоженный придомовой участок; перед ней стоит кофейный столик, а напротив – пустое кресло. Вышло солнце; оно проникает сквозь тюлевые занавески, освещая пылинки, которые танцуют вокруг бабушкиной головы, словно крошечные спутники. Мое сердце так сильно сжимается от любви, что на глаза наворачиваются слезы. Когда я вижу ее здесь, мне до боли хочется вернуться в прошлое, чтобы все было как раньше: бабушка суетится на своей маленькой кухне, без конца разливая по чашкам чай, темный, точно патока, или в теплице показывает юной мне, как сажать редис.

Бабушкина голова склонена вперед. Лицо у нее уже не округлое, как прежде, кожа на щеках обвисла, скулы выдаются вперед. Ее белоснежные легкие волосы – когда-то они были красивого медно-рыжего цвета, хотя бабушка всегда уверяла, будто красила их, – похожи на вату. Она раскладывает на столе кусочки пазла, и на мгновение это возвращает меня в детство, когда по вечерам после захода солнца мы сидели рядом в уютном молчании и пытались сообразить, в каком порядке приставлять к пазлу кусочки.

Я стою в дверях несколько минут, просто наблюдая. В комнате излишне тепло и пахнет затхлостью, жареным мясом и переваренными овощами. Пол застелен ковром – из тех, которые можно увидеть в каком-нибудь старомодном приморском пансионе: весь в красных и золотых завитках.

– У Роуз хороший день, – слышится голос у меня за спиной. Это Милли, одна из сиделок; мне она нравится больше других. Милли на несколько лет моложе меня, у нее самое доброе лицо и самая широкая улыбка, какую я когда-либо видела. А еще у нее короткие колючие черные волосы и пирсинг в обоих ушах.

– Я рада этому. У меня для нее есть новости.

Милли приподнимает бровь.

– О-о… надеюсь, хорошие?

Я стесняюсь потрогать свой живот и потому просто киваю. Не хочу думать о других, плохих новостях. О телах, найденных в саду.

Милли ободряюще сжимает мое плечо, затем идет дальше, чтобы помочь пожилому мужчине, который пытается встать со стула. Я прохожу в дальнюю часть комнаты, пробираясь мимо других обитателей, сгрудившихся вокруг телевизора, мимо старика, читающего в углу газету, которую он держит вверх ногами, пока не оказываюсь рядом с бабушкой.

Когда я подхожу, она поднимает глаза, и на мгновение на ее лице отражается замешательство. Мне приходится проглотить разочарование. Она не узнает меня. Сегодня у нее все-таки не лучший день.

Я опускаюсь в кресло напротив. У него такая высокая спинка, что мне кажется, будто я сижу на троне.

– Здравствуй, бабушка. Это я, Саффи.

Бабушка молчит несколько секунд, продолжая двигать кусочки пазла, хотя она еще не начала составлять картинку. Коробка стоит на краю стола. На лицевой стороне изображен черный щенок лабрадора в окружении цветов. «Давай сначала найдем края», – всегда говорила она, а ее руки, загрубевшие из-за многочасовой возни с землей и растениями, проворно искали нужные кусочки. Но теперь в ее движениях нет никакой методичности; бабушка просто бесцельно перебирает части пазла, ее морщинистые пальцы сделались узловатыми и неловкими.

– Саффи. Саффи… – бормочет она, не глядя на меня. Затем поднимает голову, и ее глаза озаряются узнаванием. – Саффи! Это ты! Ты пришла ко мне… Где ты была?

Все ее лицо светится, и я протягиваю руку и касаюсь ее хрупкой кисти. Ей семьдесят пять лет, но с тех пор, как ее поместили в дом престарелых, она стала выглядеть намного старше.

Я знаю: осталось недолго, прежде чем бабушкин разум окончательно погрузится в прошлое. Меня не перестает удивлять, как много она помнит о том, что было когда-то, но не может вспомнить ничего из недавних событий – например, что она ела на завтрак.

– Я беременна, бабушка. У меня будет ребенок, – сообщаю я, не в силах скрыть радость и страх в своем голосе.

– Ребенок. Ребенок. Так замечательно! Такой подарок! – Она сжимает мои руки, неожиданно крепко. – Ты счастливая девочка. Это… – Ее глаза затуманиваются, и я вижу, что она с усилием роется в своей памяти. – Тим счастлив?

– Том. И да, он на седьмом небе от счастья.