Я. Стихи ей помогали. Кабы не стихи…

Мама. Сдохла бы.

Отец. Здравствуй, дорогая Лика! Наконец-то получил возможность писать письма…

Мама. Погоди. Это самое первое письмо, датированное 12-м сентября 40-го года. А сейчас еще тридцать седьмой. Я осталась одна, с больным грудным ребенком на руках. Три года почти я ничего не знала о тебе, почти три года от тебя ни слуху ни духу… и потому отлично помню первые дни после ареста. Сема!.. Сема!.. Что ж ты наделал?.. И что теперь будет?.. Сема, ты где?.. Где ты, Сема?!. (Сыну.) Его поначалу даже не увезли в Петропавловск, содержали тут же, в поселке, в 8 километрах от города, в обыкновенном сарае… Я знала, что он там. Он — там! Его не кормили — я знала, я видела: никакой еды в сарай не доставлялось, а я сутками торчала около… охрана была тщедушная, всего один энкавэдэшник с винтовкой… и вот, koi да он отвернулся, я в открытую форточку бросила сверток… Батон с колбасой… подползла и бросила, как партизан гранату в войну бросал… Окно было низкое, и я легко попала: все-гаки, когда была пионервожатой в Анапе, уже тогда мы учились гранаты бросать… Но это видела моя ближайшая подруга — не буду ее называть, противно, — я с нею вместе к сараю пришла, это был уже шестой день его индивидуальной отсидки, и он, конечно, уже голодал, а его все никак в Петропавловск не увозили… Так вот, на следующий, то есть на седьмой день, подруга моя на меня настучала, и меня исключили из комсомола… Тут же!.. И с какой еще формулировкой!..

Я. С какой?

Мама. «За помощь “врагу народа”».

Я. Нормально.

Мама. А я комсомолка была с 14 лет, с 24-го года. Сема, ты враг?.. А я жена врага народа?

Отец. Вообще-то это был арест по второму кругу. Первый состоялся где-то в конце августа. Тогда весь Петропавловск вздрогнул. Город маленький. Все друг друга знали. Новость: взяли контрактников-ленинградцев, человек сорок… Их сразу вывезли на барже в океан и расстреляли. Мы проснулись в пять утра и услышали пение «Интернационала»… Нестройно, хором, со стороны океана… А потом затрещали выстрелы. И их сбросили в воду. Всех.

Я. Нормально. Кадр почище всего Феллини. Дальше — тишина, как сказано в «Гамлете».

Отец. Вообще-то после того августовского расстрела ленинградской группы ИТР (инженерно-технических работников) все мы, кто приехал в Петропавловск, мягко говоря, наложили в штаны. И было от чего. Меньше стали ходить в гости друг к другу, как-то стало невесело… Слово «вредители» было популярно где-то там, в Москве, но вот оно докатилось до нас. До Камчатки! Я бы даже сказал, стало страшно.

Мама. Не всем. Один наш Семик делал вид, что ничего не знает. Ходил по городу и пел. Очень много пел.

Я. Как пел?

Мама. А так. Дома, на работе, везде… Ходит и поет… «Спой нам, ветер, про дивные страны»… «Марш веселых ребят»… Романсы… Все на него косились, потому что это было неприлично.

Я. Чем?

Мама. Ну, вызывающе, что ли. Все были во власти какой-то жути, в ожидании чего-то ужасного, а этот ходит и поет. Мне потом чудилось, что его и арестовали-то поэтому. Не выдержали его песен.

Отец. (с улыбкой). Не поэтому. Был обычный донос от моих дорогих сослуживцев. Дуболазов мне сразу его показал, так что я был в курсе всего, что они там наговорили. Между прочим, мне поначалу дали «вышку».

Я. Приговорили расстрелять?

Отец. Кто приговорил? Запомните все: никто тогда нас не приговаривал. Приговор — это суд, это разбор, это прокурор и защитник… А меня просто РЕШИЛИ расстрелять. Еще в революцию было такое выражение: я его порешил…

Я. Кого его?