Здорово было бы вот так вот запросто взять и найти мобильник. Найти айфон и принести ей, вручить ей с таким видом, как будто ничего такого в этом особенного нет: вот, у меня, кстати, завалялся старый, решил тебе его слить, твой же вроде сдох, да?

Или нет.

Или лучше уже описать все приключения, с которыми ему этот телефон достался. Как трудно было выбраться с Поста, что пришлось наврать охране, по чьей наводке он попал в ту самую квартиру, где у мертвых жильцов был припрятан не распакованный еще, новенький айфон. Новый было бы круче, чтоб прямо в коробке; это Мишель точно бы оценила!

Можно отпроситься у охраны на воротах, соврав, что Полкан его отправил с заданием на заставу, но они могут начать звонить отчиму, а тот наябедничает матери, а мать устроит истерику, что Егорушка опять напрасно подвергает себя чудовищным опасностям. Как по ней, лучше было бы, если бы он сидел круглые сутки во дворе на лавочке и палочку ножиком строгал.

В полуобрушенных заводских корпусах есть бомбоубежище. Начинается оно на территории завода, но выходит подземными катакомбами за ее пределы. В коридоре есть тяжеленная чугунная дверь с замком-вентилем, как на подлодке. Это – Егоров личный тайный ход, кроме него, никому не известный.

Кроме него и Полкана. Когда-то тот, пытаясь с Егором подружиться, открыл ему это под большим секретом. Для дружбы этого не хватило.

Егор берет в караулке короткий семьдесят четвертый, в бомбоубежище находит припрятанный противогаз, выбирается за стену, становится на свой лонгборд и катит вдоль путей до города. Ветка доходит как раз до Ленинского района, бывшей Полкановой вотчины.

За воротами КПП можно по Советской ехать, а можно по Республиканскому проезду – и то, и то ведет от реки внутрь города.

Ярославль город обычный: тут сталинка, тут панелька, тут трехэтажная стекляшка ТЦ, тут карусель, тут помойка, тут памятник Ленину в голубином дерьме, тут церковь обшелушенная. Машины ржавые в вечной пробке – как банки из-под шпрот; перекати-поле и коряги какие-то, которые до войны считались деревьями, а после войны без присмотра обезумели и разрослись, как придется.

Нынешние обитатели Поста в город ходить не любят; если только в Родительскую субботу, вместо кладбища. Придут, потолкутся, повздыхают, разопьют по-быстрому пузырь. Посмотрят в слепые окна, повспоминают, какая раньше жизнь была, посмеются над бедами, которые тогда казались страшными, поплачут потихоньку над теми, кого не воротить – вот и вся программа.

А Егору Ярославль по кайфу. Тут доска нормально едет.

Хороший здесь асфальт, дыбится только местами, где-то корни взламывают серую корку, где-то воронки от снарядов – но так ехать даже веселей.

Зря мать параноит – в городе ничего такого уж опасного нет, от чего не спас бы укороченный ментовской калаш. После войны лес, конечно, стал подбираться ближе к домам, и окраины все заглотил. А вместе с лесом надвинулись на город и всякие лесные обитатели. Кто думал, что в войну вся шушера вымрет, ошибался. Но это все просто животные: человека они стараются обходить стороной, оружейное масло и порох чувствуют в воздухе за километр, а жрут, главным образом, друг друга.

Может, по ту сторону реки все и кишит какими-нибудь чудовищами – но через реку они, как и люди, перебраться не могут.

Егор катит под путями к автобусному парку, мимо приплавленных к асфальту автобусов гармошками – к сгоревшему торговому центру с почему-то уцелевшей вывеской «Игрушки».

Он знает, где тут раньше был салон сотовой связи: на первом этаже, за фудкортом. Мобильные раньше были самым ходовым товаром, у каждого была трубка. Куда же, черт их дери, теперь-то все подевались?

Он въезжает на скейте прямо внутрь; в потолке зияет дыра, через нее падают внутрь бледный свет и жухлые листья. Черные магазины стоят пустые. В ТЦ, конечно, все уже сто лет как разграблено – как только началась война, народ тут же и вынес его, и никакие приказы стрелять по мародерам не сработали.

Сгоревшее кафе, сгоревшая блинная, сгоревшая бургерная.

Вот он: черно-желтый салон с оплавленной девушкой на постере: половина лица улыбается, половина обуглена.

Егор ворошит носком сапога горелые пластмаски, заходит в темную подсобку. Конечно, ничего. Капает откуда-то вода, ветер дует в трубы, как в свирель. Шуршат крысы. Егор бессознательно раскладывает капель по нотам, слова придумываются сами: