Егор машет на Полкана рукой.

Бредет, собирает по двору чужие автоматы, еще в караулке находит. Возвращается к воротам, выглядывает – никого. Запирает обратно. Вдруг что не получится?

Ринат хорошо бы справился. Ринат был подходящий для этого человек. Он и с собаками бешеными тогда… В клетках. А тут, считай, то же самое.

Надо просто подумать. Надо подумать, как – чтобы через решетки, чтобы всегда с расстояния. Голосов он их не услышит, бормотания их. Просто надо так, чтобы всегда через решетку. Все время в голову. Из вагона в вагон. Двадцать один вагон так, или сколько… За два часа, может, и не уложится. Дождется его Мишель или нет?

Он снова садится и плачет.

Потом встает.

– Прости, Господи, великое прегрешение. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…

Дальше не помнит.

Начинает он с последнего вагона.

Сонечка теребит Мишель за руку. Показывает на дверь.

Ваня Виноградов берет мел, выводит: «СТУЧАТ».

Мишель наваливается на вентиль, отворачивает его…

Егор вваливается внутрь. Воняет паленым, порохом; и еще сладким, как лежалое мясо. Руки у него висят вдоль тела. Хребет будто выдернули из спины – так согнут. Глаза выгорели и потухли.

Мишель пишет ему: «КАК ТЫ ДОЛГО!» – смотрит в пустые глаза и добавляет неуверенно: «ТАМ ВСЕ В ПОРЯДКЕ?»

Он поднимает мелок с таким трудом, как будто тот весит тонну.

Подносит к стене. Царапает на ней еле заметными штрихами: «ВСЕ ОК. ПОШЛИ ОТСЮДА»

– Пляшет гасница… Пляшет гасница. Пляшет…