Некоторые пытаются выяснить у Автора, чем вызван столь горячий интерес к его рассказам, и как это ни года не проходит без их продолжения, и зачем, спрашивается, он в последнее время пишет ужасным этим слогом, от коего дамы на виду у всех хмурятся и морщат лоб, и отчего, и почему, и так далее, и тому подобное! Автор заявляет, что сии подковырки, рассыпанные, словно камни, на каждом шагу, чувствительно его задевают, и что он вполне осознаёт свой долг, дабы попытаться в этом прологе в очередной раз дать своим читателям и почитателям объяснения. Ибо, во-первых, дети нуждаются в том, чтобы их образумили, пока они ещё растут, начинают разбираться что к чему и учатся держать язык за зубами. Во-вторых, писатель видит, что среди голосистой публики есть немало неслухов, до коих, к сожалению, не доходит, о чём он толкует в своих Десятках. Прежде всего, знайте, что ежели некоторые добропорядочные дамы – я говорю «добропорядочные», поелику женщины бедные и бездомные подобных историй не читают, а предпочитают те, что никогда не публиковались, – так вот, дамы благородные и женщины зажиточные, исполненные веры в Бога и несомненно испытывающие отвращение к тому, о чём речь, читают озорные рассказы с благоговением, дабы приструнить-укротить злого духа и тем самым сохранить благоразумие. Вы понимаете меня, мои славные рогоносцы? Лучше носить рога из-за вычитанной в книжке истории, чем из-за истории с молодым любезником. Вы остаётесь в выигрыше, простодушные вы мои, ибо нередко вашу влюбчивую даму к вашей же пользе охватывают сильнейшие волнения и желания, вызванные этой самой книжкой. И таким образом мои Десятки способствуют приумножению населения страны, а также её жизнерадостности, чести и здоровью. Я говорю «жизнерадостности», потому что вы веселитесь, читая мои рассказы. Я говорю «чести», потому что вы оберегаете ваше гнёздышко от когтей вечно юного демона, коего кельты именуют Рогатым. Я говорю «здоровью», потому что эта книга побуждает к предписанной салернской церковью – во избежание мозгового полнокровия – любви и ласке. Пойдите, найдите подобную пользу от прочих листков, покрытых типографской краской. Ха-ха! Где же книги, от которых дети родятся? Нет их, и не ищите. Зато полным-полно детей, делающих книги, кои не порождают ничего, кроме скуки. Однако продолжу. Так вот, знайте, что хотя некоторые дамы, добродетельные по природе своей, но легкомысленные, во всеуслышание жалуются на содержание этих Десятков, однако, что приятно, многие и многие из них не только далеки от того, чтобы призвать Автора к ответу, но и признаются, что очень его любят, считают молодцом, достойным стать настоятелем Телемской обители, и что, сколько звёзд на небосводе, столько есть причин, чтобы он не бросал перо, коим начертал свои рассказы, невзирая на брань и оговоры, они желают также, чтобы он и дальше шёл своим путём, не обращая внимания на то, что благородная Франция, будучи женщиной, которая отказывает сами знаете в чём, кричит, отбивается и говорит: «Нет, нет, ни за что! Эй, сударь, что это вы делаете? Я не позволю, вы меня попортите». После, когда Десяток закончен и предъявлен со всею любезностью, она молвит: «Эй, сударь мой, а когда следующий?» Примите в рассуждение, что Автор – добрый малый, его не пугают крики, слёзы и выходки дамы по имени Слава, Мода и Благосклонность общественная, понеже он считает её особой распутной и по природе своей способной смириться с насилием. Он знает, что во Франции его боевым кличем и девизом должен быть: «Montjoie! К вершинам Радости!» Прекрасный клич, поверьте, но некоторые писатели исказили его, по их мнению, он означает, что радость не на земле, а выше, хватайте её, пока живы, или прощайте! Автор позаимствовал данную трактовку у Рабле. Покопайтесь в истории, ответьте, произнесла ли Франция хоть слово, пока она гарцевала весело, отважно, страстно и стремительно? Она неистовствовала во всём и любила лошадей больше, чем вино. Эх! Неужели вы не видите, что мои Десятки – французские по весёлости своей и сумасбродности, французские спереди, сзади, со всех сторон? Прочь, собаки! Музыку! Умолкните, ханжи! Вперёд, господа шутники! Мои милые пажи, вложите ваши нежные руки в ладошки дам, пощекочите их… ладошки, разумеется! Ха-ха! Таковы мои громкие и полные перипатетики объяснения, или же Автор ничего не смыслит ни в громкости, ни в философии Аристотеля. На его стороне корона Франции, орифламма короля и святой Дионисий, который, оставшись без головы, промолвил: «Восхожу к радости моей». Неужели вы, четвероногие, станете утверждать, что это неправда? Нет. Слова эти слышало множество народа, однако в наши жалкие дни уже никто не верит в истории о добрых святых!

И это ещё не всё. Знайте все, кто читает эти Десятки глазами и руками, кто внимает им без посторонней помощи, любит за радость, которую они дарят и которая берёт их за душу, знайте, что Автор в недобрый час растерял все свои задумки, то бишь своё состояние, сбился с пути и обнаружил, что голова его пуста. И тогда он вскричал, как дровосек из пролога к книге моего дорогого мэтра Рабле, дабы услышал его там, наверху, Всевышний и Всемогущий и ниспослал ему новые замыслы. Названный Всевышний, будучи весьма занятым тогдашними соборами и раздорами, передал ему через Меркурия двойную чернильницу с выгравированными на ней в качестве девиза тремя буквами: Аве. И бедный малый, не уповая более ни на чью помощь, потряс сию чернильницу, покрутил, пытаясь найти в ней скрытый смысл, понять таинственное слово и найти к нему ключ. И первым делом он понял, что Всемогущий обошёлся с ним весьма вежливо, как и подобает такому великому господину, ибо ему принадлежит всё и он никого в беде не оставляет. Но, припомнив юность свою и не обнаружив там ничего хорошего со своей стороны по отношению к Господу, автор усомнился в сей показной вежливости и задумался, не находя никакого смысла в небесном подарке. И вот он принялся вертеть чернильницу и так, и сяк, рассматривать её, нюхать, наполнять, опустошать, стучать вопрошающе, ставить посреди стола, на край, прямо, боком и прочёл надпись задом наперёд: «Ева». А что такое Ева, как не воплощение всех женщин сразу? Итак, божественный глас рёк Автору: «Думай о женщине. Женщина залечит твои болячки, заполнит пустоту твоего ранца. Женщина – твоё богатство, но только одна. Одевай её и раздевай, холь и лелей, используй, женщина суть всё, и у неё есть своя чернильница: черпай из этой бездонной сокровищницы; женщина любит любовь, так люби её с помощью чернил, балуй её, потакай её прихотям, нарисуй ей тысячи разных весёлых картин любви; женщина благородна, и одна за всех, все за одну, она заплатит художнику и вложит пушистую кисть в его руки. Теперь задумайтесь над тем, что я прочёл: Аве (приветствую тебя), Ева (женщина). Или же: Ева (женщина) и Аве (приветствую или спасаю). Да, да, она созидает и разрушает. Итак, ко мне, моя чернильница! Что больше всего любит женщина? Чего хочет женщина? Всего, что относится к любви, и женщина права. Иметь детей, производить себе подобных по примеру неустанной роженицы-природы! Итак, женщина, ко мне! Ко мне, Ева! С этими словами Автор начал черпать из своей плодородной двойной чернильницы, наполненной жидким мозгом, волшебным образом заваренным вдохновением свыше. Из правой чашки, наполненной бурыми чернилами, выходили вещи серьёзные, из левой – легкомысленные, весело ложившиеся на листы тетради. Бедный Автор по нерадивости своей часто смешивал чернила то там, то тут. Но как только с фразами, трудно поддающимися отделке, лакировке и полировке, из какого-нибудь сочинения на потребу дня было покончено, Автор, желая развлечься и невзирая на малое количество чернил в левой чернильнице, торопливо и с огромным наслаждением погружал в неё своё перо. Вот так появились на свет «Озорные рассказы», авторство коих не вызывает никаких сомнений, поелику они родились из божественного источника, как явствует из сего простодушного признания Автора.

Отдельные злобные особы поднимут тут крик. Но попробуйте найдите на этой грешной земле хотя бы одного всем довольного человека. Нет ничего постыдного в том, что мудрый Автор повёл себя по примеру Господа. И он докажет это atquit[9]… Внемлите. Разве Автор не доказал учёным со всей очевидностью, что Всемогущий Господь всех миров создал бесконечное число машин тяжёлых, грузных, неповоротливых, с огромными колёсами, большими цепями, устрашающими зубцами и ужасающими, с винтовой резьбой и грузами, бурами, похожими на огромные вертела? Разве в то же самое время не забавлялся Он созданием милых мелочей и смешных вещиц, лёгких, как дуновенье ветерка, разве не создал Он творений наивных и приятных, глядя на которые вы смеётесь? Разве это не так? Следовательно, во всяком многослойном и концентрическом творении, коим является громадное здание, строительство коего предпринял Автор, необходимо, дабы сообразоваться с законами вышеназванного Господа, изготовить нежные цветочки, милых насекомых, восхитительных чёртиков, хорошо закрученных, наложенных друг на друга, раскрашенных всеми красками, даже позолоченных, тем более что золота часто не хватает, и бросить их к подножию заснеженных гор, нагромождению скал и прочих туманных философий, длинных и ужасных сочинений, мраморных колоннад, высеченных в порфире мыслей. Эх! Низкие твари, что срамят и отвергают фуги, фантазии, щебет и лепет, гармонию и рулады прелестной озорной музы, не обрезать ли вам когти, дабы вы никогда не могли больше царапать её нежную кожу, пронизанную голубыми жилками, её любвеобильные бёдра, изящные бока, ножки, скромно покоящиеся на постели, атласное личико, блестящие формы и сердце доброе? Эх! Болваны неотёсанные, что скажете вы, поняв, что эта славная девочка вышла из сердца Франции, согласного с женской натурой, и её приветствовали любезным «Аве» ангелы в лице благодетельного Меркурия, и что в конце концов она являет собою квинтэссенцию Искусства. В этом творении есть всё: необходимость, добродетель, фантазия, прихоти женщины, воля твёрдого пантагрюэлиста. Умолкните, выпейте за Автора и позвольте его двойной чернильнице сделать вклад в Науку Веселья в виде сотни славных озорных рассказов.

Итак, назад, маловеры! Музыку! Умолкните, ханжи! Невежды, вон отсюда! Вперёд, господа шутники! Мои милые пажи, вложите ваши нежные пальчики в ладошки дам, пощекочите их приятным манером и скажите: «Читайте, чтобы посмеяться». Потом добавьте ещё несколько слов, да таких, чтобы они расхохотались, поелику, когда женщины смеются, их губы раскрываются и становятся более податливыми для поцелуев.

В начале тринадцатого века по Рождестве нашего божественного Спасителя, или около того, в городе Париже произошла любовная история, которой немало дивились все горожане, равно как и королевский двор. Что касается лиц духовного звания, которые сохранили нам память об этом приключении, то из последующего вы узнаете, какое участие приняли они в оном деле.

Героем нашей истории был уроженец города Тура. Простолюдины называли его попросту туренцем, ибо родился он в нашей пресветлой Турени, настоящее же его имя было Ансо. На старости лет добрый наш туренец воротился в свой родной край и стал мэром города Сен-Мартен, если верить летописям города и аббатства, но в Париже был он славным золотых дел мастером. Итак, в ранней молодости Ансо благодаря великой своей честности, трудолюбию и иным качествам сделался гражданином города Парижа и подданным короля, покровительство коего он купил, как то часто водилось в те времена. Рядом с церковью Сен-Ле, на улице Сен-Дени, был у него свой дом, который он построил беспошлинно, и туда приходили в его мастерскую многие горожане, привлечённые его прекрасными изделиями. Хотя мастер и был туренец и сил его хватило бы на двоих, поведением он отличался примерным. Жил он как истинный святой, несмотря на все соблазны большого города, и даже в цветущую пору молодости ни разу не переступил порога парижских вертепов. Многие скажут, что это, мол, превышает понимание человеческое, которое Господь Бог даровал нам, дабы могли мы воспринимать веру, поддерживаемую таинствами святой религии; посему является необходимым разобраться получше в причинах целомудрия нашего ювелира. И прежде всего примите во внимание, что пришёл он в Париж пешком, по свидетельству старожилов, был беднее Иова и в отличие от прочих туренцев, которые, возгоревшись, тут же гаснут, обладал железным характером и в настойчивости не уступал монаху, решившему отомстить недругу. Будучи подмастерьем, трудился он с превеликим усердием, став мастером, трудолюбие своё умножил, всюду перенимать старался новые приёмы ремесла своего, сам придумывал способы поискуснее и на пути исканий набрёл на многие открытия. Еженощно запоздалые прохожие, ночной дозор или же бездомные бродяги видели в окне его мастерской тихое сияние лампы и самого неутомимого мастера, который стучал своим молотком, точил, подпиливал, резал, гнул, вытачивал, долбил со своим подмастерьем, держа двери мастерской на запоре, а слух отверстым. Нужда породила труд, труд породил высокое знание, знание породило богатство. Слушайте же вы, о дети Каина, вы, пожиратели червонцев, зря жизнь прожигающие! Если даже и случалось нашему мастеру загораться смутными желаниями, кои нет-нет да и начнут терзать бедного одинокого человека, когда дьявола уже трудно отогнать крёстным знамением, туренец с сугубым усердием стучал своим молоточком по металлу и, укрощая мыслью духов соблазна, принимался творить прелестные, изящные, тончайше выточенные фигурки из золота и серебра, тем самым успокаивая бурлившую в жилах кровь. Прибавьте к этому, что туренец был человек простой и самых бесхитростных понятий. Во-первых, он боялся Бога, потом воров, ещё больше вельмож, но пуще всего опасался всяческих передряг и беспокойств. Хоть имел он две руки, но более одного дела зараз никогда не делал. Говорил он скромно, как невеста перед венцом. И хотя духовные пастыри, военные люди и прочие видные особы отнюдь не считали его человеком учёным, он превосходно знал свой родной язык, любил и умел поговорить. Со временем парижане научили его идти своей дорогой и не бегать по чужим делам, по одёжке протягивать ножки, самому не должать и соседу взаймы не давать, держать ухо востро, не позволять очки себе втирать, не болтать о том, что делаешь, слово своё всегда держать крепко, зря даже воды не выливать, не быть беспамятным, будто муха, никому не доверять ни своих забот, ни своего кошелька, по сторонам не зевать, а изделия свои продавать дороже, чем самому обходится. Сии правила житейской мудрости помогли ему набраться опыта столько, сколько необходимо, чтобы честно торговать себе на пользу. Что он и делал, никого не обижая. Видя, как живёт мэтр Ансо, многие говорили: «Хотел бы я быть на его месте, чёрт возьми! Даже если б для того пришлось бы мне целый век месить парижскую грязь». Иной вот этак не прочь стать королём Франции! А ты вот сначала имей такие руки, как у того ювелира были, – крепкие, жилистые, волосатые и с такой могучей хваткой, что когда он сжимал кулаки, то самый сильный подмастерье не мог бы и клещами их разжать. Ясно, что если такой молодец захочет что удержать, то уж оного не выпустит. Зубами своими туренец железо мог разжевать, желудок его мог то железо принять, пропустить, кишечник – переварить и выбросить из себя, ничего в пути не повредив. На плечи туренцу можно было бы взвалить земной шар, как то случилось с тем вельможей языческого мира, коему эта забота была некогда поручена, и лишь Иисус Христос своим появлением вовремя его от сей службы избавил. Правду сказать, туренец был из тех людей, которые созданы как бы одним ударом, из одного куска вытесаны, а такие всегда превосходят тех, за которых принимаются по нескольку раз. Этих приходится подправлять, и никуда они не годны со своими заплатками. Одним словом, мэтр Ансо был мужчина крепкого закала, сущий лев, а из-под бровей его смотрели такие глаза, что от взгляда их могло бы и золото расплавиться, если пламени не хватит в горне, но взор его был подёрнут некой прозрачной влагой по воле того, кто всему знает меру, и она охлаждала великий пыл туренца, а иначе он испепелил бы всё кругом. Ну скажите, чем плох был наш туренец?

Ознакомившись с добродетелями нашего золотых дел мастера, иной спросит, почему же он остался одиноким, как улитка, когда природные свойства его могли быть оценены всякими и всякой. Но знают ли упрямые критики, что есть в мире любовь? Нет, наверняка не знают… Влюблённому положено куда-то идти, откуда-то возвращаться, слушать, подстерегать, молчать, говорить, то съёжиться, то развернуться, то расти, то сократиться и совсем невидимому стать, угождать, музицировать, каяться, таскаться к чёрту на рога, лезть из кожи вон, птичье молоко добывать, в ступе воду толочь, вздыхать при луне, искать её кошечку и собачку, дружить с её друзьями, осведомляться о коликах и ревматизмах её тётушки и заверять старуху: «У вас отменный вид, да вы нас всех переживёте!» А там пронюхать, что нравится родне, не наступать никому на ноги, не бить посуды, доставать луну с неба, переливать из пустого в порожнее, молоть вздор, лезть в огонь и в воду и, восхищаясь нарядами своей возлюбленной, восклицать: «Чудо как красиво!» или: «Ах, мадам, как вы прекрасны в сём наряде, честное слово!» И повторять это на тысячи ладов. Самому напомадиться и расфрантиться, как придворному кавалеру. Шутить метко и остро, со смехом претерпевать все страдания, причиняемые дьяволом. Душить в себе свой гнев, обуздывать свой нрав, следовать за Божьим перстом и чёртовым хвостом. Одаривать мать, одаривать кузину, одаривать служанку, ходить с утра до ночи с самой умильной миной, а ведь известно, что особам женского пола угодить трудно: вильнут хвостом, и прощай – даже не объяснят, чем вы их прогневили. А в конце концов человек, влюбившись в самое кроткое создание, сотворённое Всевышним под хорошую руку, может и красноречием её поразить, и прыгать вкруг неё блохой, и вертеться волчком, и музыкой её услаждать, не хуже чем царь Давид, через тысячу адских мук пройти, построить в её честь целую сотню всяких чёртовых колонн коринфийского лада, и всё-таки, если не угодит ей в чём-то самом сокровенном, – а ведь она и сама толком не знает, чего ей надо, зато с возлюбленного требует, чтобы он это знал, – она убежит от него, как от проказы. Она в своём праве – ничего тут не поделаешь. Иные мужчины при таких обстоятельствах мрачнеют, злобствуют, с ума сходят, так что и представить нельзя. А некоторые даже лишают себя жизни из-за юбки. Этим мужчина и отличается от животного, ибо никогда животное не спятит от несчастной любви. Вот вам неопровержимое доказательство того, что у скотов нет души. Итак, влюблённый должен быть и на все руки мастер: он и фокусник, и вояка, и шарлатан, и балагур, вельможа, шут, король, бездельник, монах, простак, кутила, лгун, хвастун, доносчик, пустомеля, вертопрах, волокита, мот, глупец, юродивый; от таких дел отказался Иисус, и, подражая ему, пренебрегают любовью люди благоразумные. Предаваясь этому занятию, уважающие себя мужчины прежде всего вынуждены тратить: время, жизнь, кровь, заветные слова, не считая сердца, души, мозга, до коего бабы жадны превыше меры. И когда они болтают меж собой без умолку, то говорят друг другу: «Если мужчина не отдал мне всего, что имеет, значит, он мне ничего не дал». А бывают и такие гримасницы, что нахмурят бровки и ещё недовольны, что её возлюбленный ради неё расшибся в лепёшку: «Что за пустяки, плохо старается!» А всё потому, что женщины ненасытны, тиранки и самодурки, всё им мало… Закон этот был, есть и будет в силе в городе Париже, где младенцам женского пола при крещении перепадает куда больше соли, нежели в каком-либо другом месте земного шара. Потому они в Париже и лукавы от самого рождения.

А мэтр Ансо у своей плавильной печи плавил серебро, чеканил золото, но никак не мог достаточно возгореться сердцем, чтобы засверкали в нем фантастические узоры любви, не мог он разукрасить её, отразиться в ней и разыграться в затейливых выдумках, ибо нигде не находил себе живой модели! Само собой разумеется, что в Париже девственницы не падают ни с того ни с сего в объятия мужчин, равно как не сыплются нам с неба жареные куропатки. Пусть даже мужчины будут королевскими ювелирами, а наш туренец, как уже ранее было сказано, сверх того имел и другое преимущество – целомудрие. Однако мэтр Ансо не мог не видеть всех прелестей, коими столь щедро одарила природа иных высокородных дам и буржуазок, покупавших у него драгоценности. И часто, наслушавшись весёлой болтовни покупательниц, кои улещали его, заигрывали с ним, желая добиться какой-нибудь уступки, шёл он домой мечтательный, как поэт, тоскующий подобно кукушке без гнёзда! И говорил про себя: «Пора мне обзавестись женой, она станет подметать жильё, готовить обед, следить за бельём, штопать, станет распевать весёлые песенки, будет мучить меня, заставляя исполнять её прихоти, скажет мне, как все они говорят своим мужьям, когда им приглянулась какая-нибудь безделушка: «Глянь, миленький мой, на эту вещицу – разве не прелесть?!» И всякий сосед сразу будет узнавать мою жену и думать про меня: «Вот счастливец!» Затем – всё в мыслях – он устраивал свадьбу, ласкал и лелеял свою жёнушку, рядил её в роскошные платья, дарил ей золотую цепь, любил её всю, с головы до ног, предоставляя её усмотрению всё хозяйство, за исключением личных своих сбережений. Поместит он её в свою спальню наверху. Там хорошие застеклённые рамы, на полу циновки, стены обиты шпалерами; в комнате он поставит великолепный шкаф и кровать необъятной ширины, с витыми колонками и шёлковым пологом лимонного цвета, купит прекрасные зеркала. И к дверям своего дома наш ювелир подходил, имея уже десяток ребят от воображаемой жены. Но жена и дети исчезали от постукивания молотка, и Ансо, сам того не замечая, превращал создания своей тоскующей мысли в причудливые рисунки, а любовные мечты воплощал в диковинные безделки, весьма одобряемые покупателями, которые и не подозревали, сколько жён и детей таится в его творениях. И чем больше наш мастер проявлял свой талант, тем глубже замыкался в себе. Не сжалься тогда над ним Господь Бог, он покинул бы сей мир, так и не изведав любви, но познал бы её в мире ином, где любовь, не зная тлена, сияет вечно, как тому учит достопочтенный Платон – человек высоких качеств, но, не будучи христианином, заблуждавшийся. Увы, предварять своё повествование различными рассуждениями – значит допускать излишние отступления и ненужные толкования, каковыми маловеры принуждают нас укрывать свою сказку, как кутают младенца в пелёнки, тогда как младенцам куда больше пристало бегать нагишом. Да поставит сатана любителям болтовни три клистира своими раскалёнными вилами. А теперь приступим к рассказу без обиняков.

Итак, вот что случилось с мэтром Ансо на сорок первом году его жизни. В один прекрасный день, прогуливаясь по левому берегу Сены, он, погрузившись в размышления о браке, не заметил, как добрёл до поля, впоследствии получившего наименование Причётникова поля и входившего во владения аббатства Сен-Жермен, а не в университетские владения. Идя своей дорогой, туренец оказался посреди лужка, где ему повстречалась бедно одетая девушка, которая, приняв Ансо по виду за знатного горожанина, поклонилась ему, промолвив: «Спаси вас Господь, монсеньор!» И в девичьем её голоске прозвучала столь приветливая доброта, что ювелир восхитился сей небесной мелодией, и зародилась в нём любовь к этой девушке, чему всё способствовало в ту пору, особенно же мысль о браке, не дававшая ему покоя. Но, раздумывая таким образом, он всё же прошёл мимо девушки, не смея повернуть обратно, ибо был робок, как стыдливая девственница, готовая скорее повеситься на своём поясе, чем развязать его, удовольствия своего ради. И вот когда мэтр Ансо оказался на расстоянии выстрела от девицы, он справедливо рассудил, что человек, принятый ещё десять лет тому назад в цех золотых дел мастеров, ставший зажиточным горожанином Парижа и прошедший добрую половину жизненного пути, имеет право заглянуть женщине в лицо, тем паче если воображение его не на шутку разыгралось. Итак, он круто повернул, пошёл навстречу девушке и осмелился взглянуть на неё… Она тянула за обрывок верёвки тощую свою коровёнку, а та щипала траву у самого края придорожной канавы.

– А, милочка, – спросил он, – вы, наверное, очень бедны, раз руки ваши не знают отдыха даже в воскресный день? Разве вы не боитесь попасть в тюрьму?

– Господин мой, – отвечала девушка, опустив глаза, – мне нечего бояться, потому что я принадлежу аббатству. Милостивый аббат разрешает нам выгонять корову после вечерни.

– Корова, видно, вам дороже спасения души?

– Вы правы, господин мой, корова эта – единственная наша поилица и кормилица.