15. Инженер. Жара

Были, конечно, нюансы.

– А у тебя что? – спросила Чёрная. Я лежал на её кровати, в пенале съёмной студии, под немецкой хрустальной люстрой и рассказывал про мёртвых порнозвёзд, про лицо отца в зеркале, про пузырь, про предопределённость. Про то, что мы, возможно, не те, кем привыкли себя считать, – и всё было не то. А как бы я рассказал о том? Протянул бы ей мини-диск? Предложил включить?

Если бы он у меня остался, этот мини-диск.

Через год после Перехода я оставил маску с телефонным вайфай-модулем, настроенным на мой личный нейроканал, в камере хранения на Ленинградском. Номер ячейки и комбинацию вшил в QR-код. Набил код по трафарету в пяти точках – на асфальте возле перехода через площадь, на стене под эстакадой, на столбе возле автобусной остановки, в подземном тоннеле и на углу здания таможни. Пять маленьких граффити, похожих на раздавленных жуков, незаметных, тусклых, серой краской – чтобы не бросались в глаза дворникам. Канал всегда был онлайн, 24/7, я ждал, ждал, четыре месяца, пять месяцев, полгода, когда кто-нибудь отсканирует код, откроет ячейку и наденет маску. Наконец дождался. Одной из ночей к моему нейропотоку подключился живой человек. Женщина. Настоящая женщина.

Мы долго не встречались в реальной жизни – только по ту сторону, в нейро. Там, в нейро, мы гнали на джипе по дну каньона Чарын, искали опийные притоны в древнем Канди на задворках храма Зуба Будды, отчаливали в грёзы на соломенных циновках под тростниковыми навесами, а за цветной занавеской звенела колокольчиками и распевала мантры монашеская процессия.

Когда мы наконец увидели друг друга не через фильтр нейропотока, на ней была форма Комитета с розовой нашивкой в форме буквы А.

Ещё у неё были волосы красноватого металлического оттенка, как медный провод на срезе, а глаза – разного цвета: левый такой же медный, а правый голубой. Гетерохромия, следствие недостатка меланина, встречается у одного процента людей, у десяти процентов собак породы хаски.

Она не сдала меня Сёстрам. Рискнула званием и свободой – она это понимала. Я тоже понимал. Неподцензурный нейроканал был не самым страшным моим проступком.

Я покупал для нас бутлеги и ворованные треки у барыг в трущобах за Ленинградским, в ангарах, где раньше продавали цветы и старые книги, я сводил куски старых фильмов, кадры документальных съёмок.

Мы назначали свидания в диких безлюдных местах, на кладбищах, в парках, в заброшенных цехах промзон. В дождливые дни она приходила ко мне, переодевшись в гражданское, и мы запускали нейро на синхронизированных масках. Мы жили нашу удивительную жизнь на продавленном чёрном диване в моей квартире неподалёку от площади трёх вокзалов. Это было совсем не так, как с Чёрной Точкой. Совсем по-другому.

Я даже не записывал её. У меня не сохранилось ни одного кадра в фотопотоке, ни одного видео в облаке, ничего. Я сделал с ней единственное нейро – и уничтожил исходники, чтобы до них не добрался Комитет. Я продал это нейро, когда мне больше нечего было продавать, а ей уже ничего не грозило.

Покупателю было за сорок, банковский клерк, ипотека, лишний вес, секс только в маске, ненавидел себя за это.

– Там же всё ненастоящее, – так он говорил.

– Как ты отличаешь? Где настоящее, а где ненастоящее?

Он молчал, пил.

Я высыпал перед ним пригоршню мини-дисков.

– Вот Марокко, Колумбия, Индия. Тебе понравится. Не показывай их больше никому, лучше уничтожь, когда надоест.