Выспавшийся, в отличие от некоторых, Лось слонялся по селу, наслаждаясь жизнью. Вороны увлеченно питались повешенной. Трохим, как всегда, лез не в свое дело – на этот раз он кого–то учил перекрывать крышу. Станционную лужу заняла тощая свинья. Незнакомый махновец в латаной шинели и казацких штанах с лампасами отгонял детей от пулемета. Сельский батюшка оглянулся и решительно направился в шинок. Левчук объяснял кучке женщин, что такое подводная лодка. Женщины упорно не верили. Кто–то верещал нечеловеческим голосом. А вот и тетка Оксана. И что б тебе такого сделать? Рядышком с той повесить? Да кто ж знал, что у тебя в хате поручик квартирует? Да поручику–то ничего от той гнилой капусты не было, он же ее не ел, а меня за это били. Над селом медленно пролетел обалдевший от радости коршун. Или ястреб. Чего ж ему не радоваться, если какой–то умник связал всех цыплят одной веревочкой, чтоб они не разбежались? Вот они и не разбежались, летят в когтях всем выводком.

Трохим тоже заинтересовался покойницей, тем более вилы уже успели поломать и починка крыши приостановилась.

– А за что это ее?

Женщина в цветастой, будто из занавески, юбке захихикала.

– Так она мужа сокирою приголубила. Насмерть.

– А за что? – балтиец был не против культурного общения, а вечерком можно и пощупать эту веселую дамочку.

– За храп. Он ей спать мешал.

Трохим только хмыкнул. Это три четверти отряда перебить надо, что ли? Малахольная была женщина, но снять ее все равно надо. Уже пованивает. Воняет уже.

О, да тут и шинок есть! Гульнем! В шинке было сумрачно, потому что окна заколочены, тянуло чесноком, потому что чеснок под потоком висел, в веночках, и навевало мысли о хорошем таком погроме, потому что кроме шинкаря, за столом чинно сидели невезучий батюшка и Коган, с двумя гранатами на поясе. Коган, согласно своей иудейской вере, закусывал чесноком.

– Мир вашей хате! – так. Еще и Крысюк нарисовался. Никакой дисциплины у человека, пехота драная. Хорошо еще, что тут темно, и он народ своей разбитой мордой не пугает. Хлопцы, говоришь, пристроены, под присмотром попадьи. Кажись, кто–то подавился. Кажись, не Коган. Да не тронут они попадью, им пока не до этого. Жирная она, и дряблая, на большого любителя.

Крысюк без приглашения сел рядом, цапнул из венка над головой чесночину. И как только люди это едят? Шинкарь обреченно полез под стойку за бутылем. Коган долго рылся в карманах френча, который шили на человека повыше этак на голову. Ага. Вот и деньги. «Колокольчики» пойдут? Ой–вэй, и хорошо еще, хоть не стреляют, а только пьют бесплатно, щоб вы той самогонкой подавились. И как тут держать шинок, если ту проклятую самогонку гонят в каждой второй хате еще с тех пор, когда была мобилизация? Крысюк дожевал чеснок, шагнул к стойке, пошарил по карманам – пусто. Кисет полупустой да спички. Да и собеседника плохо видно, нальют какой–нибудь синей дряни, потом поедешь в Ригу дня на три. Лучше экснуть дорогую тещу, если она еще живая. Не, обрез у них в хате есть, а если по селу артогонь велся? Студенты говорят, что в городах больших телехвон есть. От бы жинке позвонить!

Батюшка сидел как приклеенный. То ли Когана испугался, то ли просто спит сидя. Коган хороший, даже в пьяном виде, ну начинает тогда трепаться про независимое еврейское государство в Палестине, так от этого вреда никакого, да и не настолько он набрался сейчас. А нет, зашевелилось духовенство. Оно и понятно, убитых хоронить надо, молитвы всякие над ними читать тоже надо. Пошли–пошли, хробачки уже заждались.

Копали могилу на сажень, для всех: и беляки, и юнкера–пуголовки, и повстанцы, постреляные–порубанные. Одинаковые. Закончили могильщики, в сторону отошли, смолят. Крысюк – самокрутку, Шульга – из портсигара папиросу вытряхнул. Ишь ты! Священник своим делом занимается, молитву заупокойную читает.