— Ну да; монография Беддоуза, анализ рукописей Донна, — я всегда гордился хорошей памятью, и, видно, не зря.

— А, все, на что «Эрроу пресс» зарились перед войной, — он невесело усмехнулся. — Бумажный дефицит решил все проблемы.

— Ну а фольклорные сборники, очерки местной истории?

— Ну и память у тебя, Баффер, — впервые он вспомнил о моем школьном прозвище, — Видишь ли… Как-то не вписывается все это в мой образ жизни. Когда приходится содержать семью…

— Так ты женат?

— Ну да! — в его тоне мне послышался упрек. — Ты не помнишь Фабиенн?

Фабиенн, Фабиенн… Отчаянное усилие — и необычное имя соединилось в памяти с несколько смутным, расплывчатым образом; кажется, Арнольд познакомил нас на одном из выпускных балов. Он, правда, становился на удивление скучен каждый раз, когда речь заходила о чем-то личном: вряд ли от него я тогда мог узнать об этой девушке многое. Я поспешил с запоздалыми поздравлениями; а заодно заметил, что неплохо бы как-нибудь познакомиться поближе.

— Ну конечно! — встрепенулся он. — Фабиенн будет в полном восторге. Мы ведь с ней часто о тебе вспоминали. Обязательно нужно встретиться… а хотя бы вот в этот уик-энд! — и он, в подтверждение серьезности своих намерений, достал из кармана записную книжку.

— А дети у вас есть? — спросил я робко. Одна уже мысль о доме, кишащем буйной человеческой порослью, некоторых убежденных холостяков доводит до нервных судорог.

— Один — Доминик-Джон. Когда в доме гости, он отправляется к бабушке, матери Фабиенн. Она, правда, слишком его балует: каких-нибудь несколько часов — и все мое воспитание насмарку. Парень не по годам развит, и давно бы пора ему в школу, да вот врачи советуют с этим повременить: насилие, мол, над психикой, и все такое.

Он перелистнул странички и ткнул куда-то карандашом:

— Подходит?

— Да, кстати, — вспомнил я уже на остановке такси, — я-то пытался успеть на поезд. А ты куда так мчался?

— Вот уж действительно, кстати. Я ведь совсем забыл, что шел на прием к врачу.

— Что-нибудь серьезное? — спросил я почти автоматически: и без вопросов ясно было, что на здоровье мой друг не жалуется.

— А тебе-то что?

Я поднял глаза и обомлел: вместо знакомого лица на меня глядела холодная маска, злобный огонек горел в глазах. На этот раз я, наверное, не сумел скрыть изумления. Потому что лицо его вдруг исказилось гримасой ужаса; челюсть отвисла, дряблые щеки мелко задрожали.

— Баффер, милый, неужели я тебя чем-то обидел?

Я заставил себя рассмеяться. По правде говоря, этот приступ раскаяния озадачил меня не меньше, чем всплеск раздражения.

— Ты только не думай, будто я пытаюсь влезть в твои личные дела.