Сэм Кин.
Предисловие
"На некоторое время я перестаю писать - миру уже сказано достаточно правды - так много, что её уже некому слушать." Отто Ранк [1]
Перспектива смерти - говорил д-р Джонсон, - прекрасно способствует концентрации ума. Основной тезис этой книги заключается в том, что перспектива смерти значит гораздо большее: мысль о смерти, страх перед ней преследуют человеческое животное сильнее, чем что-либо ещё; они - движущая сила человеческой деятельности, деятельности, направленной главным образом на то, чтобы избежать неминуемой смерти, чтобы преодолеть её, отрицая в некотором роде то, что это – окончательный приговор для любого человека. Известный антрополог А. М. Хокарт утверждал, что первобытные люди не были обеспокоены страхом смерти; что проницательная выборка антропологических данных покажет, что смерть чаще всего сопровождалась ликованием и торжеством; она казалась поводом для празднования, а не для страха – во многом как традиционные ирландские поминки. Хокарт хотел развеять миф о том, что (по сравнению с современным человеком) первобытные люди были инфантильными и напуганными реальностью; к настоящему моменту антропологи по большей части довели эту реабилитацию до конца. Но упомянутый аргумент не затрагивает тот факт, что страх смерти действительно универсален для человеческой ситуации7. Если быть точнее, первобытные люди часто праздновали смерть, - как и показали Хокарт и другие, - потому что они верили, что смерть является окончательным продвижением, последним ритуалом вознесения к высшей форме жизни, к наслаждению вечностью в той или иной форме. Большинству современных жителей Запада уже сложно верить в такое положение вещей, именно поэтому страх смерти является настолько очевидной частью нашего “психологического макияжа”.
На этих страницах я попытаюсь показать, что страх смерти – это универсальное явление, объединяющее данные нескольких гуманитарных наук, удивительным образом проясняющее человеческие действия, которые мы похоронили под горами фактов и бесконечными рассуждениями об "истинных" человеческих мотивах. Человек знаний в наше время согбён под весом ноши, которую он никогда себе и представить не мог: сверхпроизводство истины в количествах, которые он не способен потребить. На протяжении многих веков человек жил в убеждении, что истина тонка и неуловима, но стоит только найти её – и беды человечества будет окончены. И вот мы в конце 20-го века захлебываемся истиной. Было написано столько блестящих произведений, сделано так много гениальных открытий, которые получили значительное развитие и дополнение, – а разум всё ещё молчит, пока мир продолжает своё вековое демоническое движение.. Я помню, как читал о том, что на знаменитой Всемирной выставке в Сент-Луисе 1904-ого года докладчик престижного научного собрания не мог нормально произнести речь из-за шума нового оружия, которое демонстрировалось поблизости. Он сказал что-то снисходительное и терпимое об этой избыточной и разрушительной презентации, как если бы будущее принадлежало науке, а не вооружению. Первая мировая война показала всем приоритеты вещей на этой планете, выявила, какая сторона играла в пустые игры, а какая нет. В этом году очередность приоритетов снова была наглядно показана мировым бюджетом в 204 миллиарда долларов, потраченным на вооружение, в то время как условия жизни людей на планете хуже, чем когда-либо.
Зачем же тогда, может спросить читатель, добавлять еще один увесистый фолиант к бесполезному перепроизводству? Что ж, есть, конечно, личные причины: привычка, целеустремлённость, упорный оптимизм. И есть Эрос, стремление к объединению опыта, к форме, к большей осмысленности. Я считаю, что одна из причин того, что знания бессмысленно перепроизводятся, заключается в том, что они разбросаны повсюду и о них говорят тысячи конкурирующих голосов. Фокус непропорционально сконцентрирован на незначительных фрагментах информации, тогда как основные и всемирно-исторические открытия просто взывают к вниманию. В них нет никакого пульсирующего жизненного центра. Норман О. Браун заметил, что большому миру нужно больше Эроса и меньше раздоров, и интеллектуальный мир нуждается в этом не меньше. Должна быть выявлена гармония, объединяющую множество различных позиции, чтобы утихомирить "бесплодную и невежественную полемику" [2].
Я написал эту книгу, по существу, для гармонизации Вавилонского столпотворения взглядов на человека и человеческое состояние в надежде, что настало время для такого синтеза, который охватит лучшие мысли во многих областях, от гуманитарных наук (human sciences8) до религии. Я попытался избежать позиции «против» и отрицания любой точки зрения, независимо от того, насколько я питал антипатию к ней, если казалось, что в ней есть правдивое ядро. В течение последних нескольких лет во мне росло осознание того, что задача человеческого познания не в противостоянии и разрушении противоположных точек зрения, но во включении их в большую теоретическую структуру. Одна из ироний творческого процесса состоит в том, что для собственного осуществления ему приходится частично калечить себя. Я имею в виду, что обычно для того, чтобы создать произведение, автору приходится преувеличивать акцент [его мысли или концепта], чтобы жёстко противопоставить его другим версиям истины; и он увлекается собственным преувеличением, поскольку за счёт него он и строит своё отличительное видение. Но в позиции каждого честного мыслителя, который по сути своей является эмпириком, должна содержаться доля правды, как бы радикально он не сформулировал её. Проблема состоит в том, чтобы найти её, скрытую под преувеличением, устранить чрезмерные усложнения или искажения и встроить эту правду в подходящее место.
Вторая причина, по которой я написал эту книгу, заключается в том, что за последние десять лет у меня было немало проблем с этой подборкой действительных истин. Я пытался разобраться с идеями Фрейда, его толкователей и приемников, с тем, что могло быть квинтэссенцией современной психологии – и теперь я думаю, что наконец-то добился успеха. В этом смысле эта книга – попытка успокоить ту часть моей души, которая принадлежит науке, подношение с целью достичь интеллектуального освобождения. Я чувствую, что это мой первый зрелый труд.
Одна из основных вещей, которую я пытаюсь сделать в этой книге, - это представить подведение итогов психологии после Фрейда, связав всё развитие психологии со всё ещё значимой фигурой Кьеркегора. Таким образом, я выступаю за слияние психологии и мифико-религиозной точки зрения. Я основываю этот аргумент в значительной степени на работе Отто Ранка, и я совершил серьёзную попытку передать актуальность его великолепного произведения мысли. Необходимость этого сближения с работой Ранка давно назрела. И если я в этом преуспел, то, вероятно, это и составляет главную ценность книги.
Почерк Ранка настолько бросается в глаза на этих страницах, что, возможно, несколько слов о нём во введении были бы уместны. Фредерик Перис однажды обратил внимание на то, что книга Ранка “Искусство и художник” была "выше всяких похвал" [3]. Помню, я был настолько поражен такой высокой оценкой, что немедленно взялся за книгу: я не мог себе представить, как что-либо научное может быть «выше похвалы». Даже работа самого Фрейда показалась мне достойной похвалы, что в какой-то степенени ожидаемо от продукта человеческой мысли. Но Перис был прав: Ранк – как говорят молодые люди - «это нечто». Вы не можете просто похвалить большую часть его работ, потому что в своем потрясающем блеске они фантастичны, спонтанны, превосходны; его озарения кажутся даром сверх необходимого. Я полагаю, что отчасти причина – в дополнение к его гениальности – заключалась в том, что мысль Ранка всегда охватывала несколько областей знания; когда он говорил, скажем, об антропологических данных и вы ожидали антропологического понимания, вы получали что-то ещё, нечто большее. Живя в эпоху гиперспециализации, мы потеряли ожидание такого рода восхищения; эксперты предлагают нам легко управляемые волнения – если они вообще нас могут взволновать.
Я надеюсь, что моя конфронтация с Ранком направит читателя непосредственно к его книгам. Аналогичного Ранку писателя попросту не существует. Мои личные копии его книг отмечены на полях необычайным обилием заметок, подчеркиваний, двойных восклицательных знаков; его произведения – это рудник, доступный для многолетних исследований и озарений. Моя трактовка Ранка - всего лишь набросок его мысли: её основы, многие её базовые идеи и их общие последствия. Это будет бледное подобие оригинала, а не ошеломляющее богатство любой из его книг. Кроме того, Ира Прогофф излагает в общих чертах и оценивает Ранка настолько точно, настолько грамотно сбалансировано в суждениях, что эту работу вряд ли можно превзойти в качестве краткой оценки [4]. Ранк очень непоследователен, очень тяжёл для прочтения, настолько насыщен, что почти недоступен для широкого читателя. Он болезненно опасался этого и некоторое время надеялся, что Анаис Нин перепишет его книги, чтобы у них был шанс произвести должный эффект. То, что я даю на этих страницах, это моя собственная версия Ранка, наполненная по-своему, своего рода краткий «перевод» его системы в надежде сделать ее доступной в целом. В этой книге я освещаю только его индивидуальную психологию; в другой книге я набросаю его схему психологии истории.
На Ранка можно смотреть по-разному. Некоторые считают его блестящим коллегой Фрейда, членом раннего круга психоанализа, который помог придать тому более широкое распространение, привнося в него свою обширную эрудицию, который показывал, как психоанализ может пролить свет на историю культуры, мифов и легенд, - как, например, в его ранних работах «Миф о рождении героя» и «Мотив инцеста». Они продолжали говорить так, поскольку сам Ранк никогда не подвергался психоанализу, его подавления постепенно вытягивали из него всё лучшее, так что он в конце концов отошёл от стабильной и творческой жизни, которую вёл, работая вместе с Фрейдом; в последние годы личная нестабильность постепенно одолевала его, и он умер преждевременно в состоянии фрустрации9 и одиночества. Другие видят в Ранке излишне рьяного ученика Фрейда, который преждевременно пытался быть оригинальным и при этом даже преувеличивал психоаналитический редукционизм. Это суждение основано почти исключительно на его книге «Травма рождения» 1924 года и обычно этим ограничено. Третьи всё ещё видят в Ранке блестящего члена близкого круга Фрейда, его энергичного фаворита, чьё университетское образование было предложено и финансово поддержано самим Фрейдом, и который отплатил психоанализу пониманием многих областей: истории культуры, развития детства, психологии искусства, литературной критики, примитивного мышления и т.д. Короче говоря, рассматривают его как своего рода многогранного, но не слишком организованного и управляемого чудо-мальчика – так, сказать, Теодор Рейк с более высоким интеллектом.
Но все эти оценки Ранка ошибочны, и мы знаем, что они в значительной степени основаны на мифах, порождённых кругом самих психоаналитиков. Они никогда не смогли бы простить Ранка за то, что он отвернулся от Фрейда и таким образом уменьшил их собственный символ-бессмертие (если использовать подход самого Ранка к пониманию их обид и мелочного поведения). По общему признанию, произведение Ранка “Родовая Травма” дала его хулителям повод для насмешек, и это стало оправданием для пренебрежения к его статусу. Это была злополучная, раздутая книга, которая отравляла его общественный имидж, хотя он сам пересмотрел её и давно уже вышел за её пределы. Будучи не просто соратником Фрейда, преданного слуги психоанализа, Ранк обладал собственной, уникальной и прекрасно продуманной системой идей. Он знал, с чего хотел начать, какой объём данных должен был изучить и в каком направлении это всё указывало. Он разбирался, как этот подход конкретно применим к самому психоанализу, который он хотел и смог превзойти; более смутно он также понимал это в отношении философских последствий его собственной системы мышления но, у него не было времени, чтобы разобраться в этом, поскольку его жизнь была оборвана. Он, безусловно, был таким же талантливым разработчиком систем, как Адлер и Юнг; его концепция мысли была, по крайней мере, такой же блестящей, как и их, если в некотором роде не более. Мы уважаем Адлера за твердость его суждений, прямоту его проницательности, его бескомпромиссный гуманизм; мы восхищаемся Юнгом за мужество и открытость, с которыми он принимал и науку, и религию; но даже больше, чем эти двое, система, выработанная Ранком, имеет значение для самого глубокого и широкого развития социальных наук, значение, которое только начало применяться.
Пол Роазен, писавший о «Легенде о Фрейде» [5], метко заметил, что «любой писатель, на исправление чьих ошибок ушло так много времени, - это ... значимая фигура в интеллектуальной истории». Однако все это очень любопытно, поскольку Адлер, Юнг и Ранк очень рано исправили большинство фундаментальных ошибок Фрейда. Вопрос для историка скорее состоит в том, что было в самой природе психоаналитического движения, в самих идеях, в публике и в научном сознании, которые так игнорировали или отделяли эти исправления от основного движения кумулятивной научной мысли.
Даже книга широкого масштаба должна быть очень избирательной в отношении тех истин, которые она выбирает из удушающей горы истин. Многие мыслители, имеющие значение, упоминаются только мимоходом: например, читатель может задаться вопросом, почему я так сильно опираюсь на Ранка и почти не упоминаю Юнга в книге, основной целью которой является завершение психоанализа в отношении религии. Одна из причин заключается в том, что Юнг – настолько выдающийся научный деятель и имеет так много качественных интерпретаторов, в то время как Ранк едва ли известен и вряд ли кто-нибудь готов говорить от его лица. Другая причина заключается в том, что, хотя мысль Ранка трудна для понимания, она всегда в отношении центральных проблем, тогда как мысль Юнга, напротив, - нет, и значительная её часть блуждает в ненужном эзотеризме; в результате он часто скрывает с одной стороны то, что раскрывает с другой. Я не могу увидеть каким образом все написанные им тома об алхимии добавляют хоть немного веса его психоаналитическому прозрению.
Множеством прозрений в отношении человеческой природы я обязан обмену мнениями с Мари Беккер, чья чуткость и одновременно реализм в этих вопросах встречаются очень редко. Я хочу поблагодарить (с обычными оговорками) Пола Роазена за переработку шестой главы с точки зрения его непревзойдённого понимания Фрейда. Роберт Н. Беллах прочитал всю рукопись, и я очень благодарен ему за общую критику и конкретные предложения; те из них, на которые я смог повлиять, определенно улучшили книгу; что касается остальных, я боюсь, что они ставят передо мной более масштабную и долгосрочную задачу – изменить себя.
Предисловие русскоязычного перевода
Несколько замечаний. Оригинальные ссылки на различные работы, которые приводит сам Беккер, заключены в квадратные скобки и даны поглавно в конце книги. Например: “Шалер писал на рубеже веков [3]”. Сноски, которые делал сам Беккер имеют звёздочку и даны внизу листа без дополнительных примечаний. Например: “по крайней мере, в его отдельной живой части.*21”. Сноски, добавленные редактором для лучшего понимания текста даются внизу листа с указанием: “(прим.ред.)”. Например: “из-за своего ужаса перед отличием женщины17”. В тех местах, где использовались неоднозначные слова, эти слова дополнительно указаны в круглых скобках. Например: «Он открыл нам «житейский самообман» (life-lie) ”. Также в квадратных скобках добавлены слова для лучшего понимания текста, которых в оригинале нет. Например: “ Когда он видел или касался [женских сапог]”.
Глава первая