— Согласен, согласен, убедили, — сказал Миллер. — Значит, в его правилах говорить в полный голос тогда, когда остальные предпочтут побыстрее смыться. Это бесспорно не трус. Во время войны он дважды был сброшен с парашютом в Албанию и трижды в Югославию. В 1944 году его наградили орденом, два ранения... Ну должно же быть объяснение! Это просто рок какой-то! Совершенно невозможно найти причину того, что он внезапно отказался сотрудничать с нами.

— Он отказался наотрез?

Миллер подумал, напряг память, вспоминая, что в точности сказал ему священник.

— Нет, — наконец произнес он. — Нет. Он только сказал, что это ни к чему не приведет, что он не сможет нам помочь.

— Очень странная манера объясняться.

— Кому вы говорите! Даже больше того: когда я сказал ему, что могу выписать специальный документ и официально привлечь его к делу, он ответил, что никакая сила в мире неспособна заставить его говорить на эту тему, если он сам не хочет этого.

Фитцджеральд сильно побледнел. Он поднялся и обеими руками оперся о крышку стола.

— Он так сказал? Вы в этом уверены?

— Абсолютно! А что? Это вам о чем-нибудь говорит?

Фитцджеральд выпрямился и сделал несколько шагов к окну.

— Я знаю только одну ситуацию, когда священник может так высказываться.

— Вот как? Что же это за ситуация?

— Когда информация, которой он располагает, получена во время исповеди.

Миллер вытаращил глаза.

— Не может быть! Он собственными глазами видел этого типа на кладбище. Концы с концами не сходятся.

— Как раз наоборот, — возразил Фитцджеральд. — Если кто-нибудь входит в исповедальню и кается в грехах, то священник не видит его лица. Да Коста вполне мог не разглядеть его в темноте.

— И вы хотите меня убедить в том, что стоило этому типу расколоться, как Да Коста сломался?

— Ни малейшего сомнения.

— Но ведь это же глупость, вздор!

— Ничуть, ведь речь идет о католиках. В этом состоит вся суть исповеди. То, что происходит между священником и прихожанином, как бы важно это ни было, должно остаться абсолютно конфиденциальным. Это так же неумолимо, как пуля, шеф... На кладбище разве он не говорил вам, что торопится, потому что близится час исповеди?