Глава 22

Лев.

Я заснул поздно. Обнимал Даринку во сне, вдыхал аромат ее детских волос и пытался изгнать из воображения дурацкие картинки. Меня не страшили собственные чувства. Ревность, обострившийся контроль, досада, сожаление – меня мучили не они… Я боялся наступить на горло своей гордости. Публично признаться в ошибке, выразить сожаление, показаться слабым и неуверенным. Лев Самойлов не может забрать свои слова обратно и изменить мнение… Не может растечься лужицей перед женщиной и позволить ей забрать покой и сон… И решений своих менять не может, иначе он не мужчина, а тряпка… Отец всегда меня так воспитывал – строго, жестко, без поблажек. Если он отказывал мне в просьбе, бесполезно было убеждать папу поменять решение. И ласки я от него не получал… Подзатыльники, насмешки, наказания – с лихвой… Я отлично учился, много читал, занимался спортом, потому что по-другому я не имел права расти… Не имел права жить, как хочу. Слушать музыку, какая нравится, ходить с друзьями в парк или кино.

«– Лева, сядь-ка лучше почитай «Пятнадцатилетнего капитана». Чем гонять мяч с тупоголовыми подростками, займись делом».

«– Если в четверти будет хотя бы одна четверка, все каникулы просидишь дома наказанным».

Признаться честно, я был рад, когда он умер… Мама знала о моих чувствах. Молчала, плакала, прижимала меня к груди и ничего не говорила… Она не осуждала меня – я ощущал это. Боялась отца и терпеливо сносила его капризы и приказы. Наверное, именно поэтому она больше не рожала. Видя мои страдания, не хотела повторения такой судьбы кому-то еще… Я был убежден, что мои муки будут продолжаться долго. Мечтал о побеге долгими бессонными ночами, смотря на черничное небо, заглядывающее в окно. Но он умер… Внезапно и нежданно. Оторвался тромб и закупорил легочную артерию, оборвав существование отца и мои страдания.

Моя жизнь стала другой в семнадцать лет. Поначалу я специально делал все, что не любил отец: бегал на свидания, гонял в футбол, читал и смотрел его ненавистные книги и программы, а потом… Его слова будто проросли во мне гадким семенем. Я все чаще замечал, как невольно делаю то, что пришлось бы папе по душе… Я становился им… Властным, контролирующим все на свете человеком…

Однако, с годами мне удалось вытравить из себя самые отвратительные черты. Я любил свою жену, баловал ее и никогда не вел себя, как отец. Я был с ней нежен и щедр на ласку. Так что поменялось теперь? Не знаю… Я словно отчеканил в душе требование отца не менять решение. Быть твердым, непоколебимым, мужественным… Не быть размазней.

« – Не будь размазней, Лева», – повторяю себе, не отрывая взгляда от пухлых розовых губ Этери. Влажных, зацелованных Адамом Авериным. Черт… Почему я думаю об этом?

– Я хотел пригласить тебя в парк. Там залили горку, а я купил Дарине ледянку.

– Конечно, я пойду, – облегченно вздыхает она. Встряхивает ароматными свежими волосами и надевает фартук. – Ты не против, если я приготовлю и обед? Очевидно, после катания на санках мы страшно проголодаемся. Кстати, Лев! Тебе не надо на работу?

– Нет. Я освободил день, чтобы побыть вместе с дочерью. Мне нравится, что она ко мне привыкает. Я очень стараюсь, Этери.

– Это заметно. Ты молодец. Садись, я накормлю тебя завтраком.

Даринка просыпается и бежит в кухню, заслышав наши голоса. Бросается в материнские объятия и только потом осторожно подходит ко мне.

– Дочка, папа хочет повезти нас на горку в парк. Ты рада? Покатаемся на санках, а потом…

– А потом поедем в кафе. Оставь обед, Этери. Отдохни. Дарина, ты любишь пиццу или… Прости, наверное, ты не кормила ее такой едой?

– Очень редко, – Этери дарит мне искреннюю улыбку. – Но… Пожалуй, дочке пора ее попробовать. Пиццу и молочный коктейль, и…

– Ула! Мамоська, а снежок есть в палке? А ты меня поколмис кашей?