Я никогда не ходил спокойно, не мог устоять на месте, а вечно носился сломя голову. Мне нравилось бегать, прыгать, исследовать все вокруг… и однажды, когда мне было одиннадцать лет, эта привычка чуть не привела к трагедии. Это случилось днем после школы. Я направлялся в недолго просуществовавшую маленькую чайную, которую отец открыл вместе со своим другом Куртом. (Они назвали ее «Дейзи», после чего отца во Флоренции еще долго называли синьором Дейзи.) Я часто ходил туда лакомиться пирожными. В тот день я бежал по улице, где шли строительные работы. Там была навалена огромная груда гранитных плит, чтобы мостить тротуар, целая гора, на которую я конечно же должен был взобраться. Я взлетел на эту гору, и она развалилась подо мной, опрокидывая меня в яму. А сверху на меня упала тяжеленная плита и рассекла ногу над коленом до самой кости. Ручьем полилась кровь, показались перебитые мышцы, ужас, одним словом. Я был в полубессознательном состоянии.

Меня спас сторож. Он вытащил меня из ямы, поймал такси и отвез в ближайшую больницу, которая оказалась лучшей во Флоренции — Сан Джованни ди Дио. Меня немедленно отправили в операционную и собирались ампутировать ногу (нынешних чудо-лекарств еще не существовало, а заражение столбняком было смертельной угрозой). Мне дали завернутую в марлю деревяшку, чтобы я зажал ее между зубами — вот и вся анестезия.

Но как только хирург собрался приступить к делу, в операционную ворвалась мама. Кто-то успел ей рассказать о несчастном случае со мной. Сквозь пелену невыносимой боли я понимал, что она находится рядом, но не мог ничего сказать из-за деревяшки во рту, и только слезы катились по моим щекам. Но в полузабытьи я понимал, что она спорит с врачом. «Мы будем ампутировать», — сказал он.

«Пусть лучше умрет, чем останется без ноги», — заявила мама.

Врач продолжал настаивать, и мама дала ему пощечину. Это оказалось весомым аргументом, и он вызвал другого врача для консультации. Тот сказал, что, если не начнется гангрена, шансы на спасение ноги есть, но процесс заживления будет очень долгим.

Целый год я провел в постели, каждый день в смертельном страхе ожидая прихода врача: вдруг он отрежет мне ногу. Врач приходил, обрабатывал рану, что было очень болезненной процедурой, да и рана выглядела ужасающе, и каждый раз существовала опасность, что он скажет: «Все, придется ампутировать». Мне нельзя было двигаться. Рану зашили, и ситуация долго оставалась нестабильной. Наконец стало ясно, что опасность миновала. Я сохраню ногу, но до выздоровления было еще далеко. Мне казалось, что это длилось целую вечность.

Этот год вынужденного бездействия оказал, как мне кажется, решающее влияние на формирование моего характера. Я перестал бегать и начал думать. Я принялся жадно глотать книги, особенно по истории. Я изучил историю России и Италии. Мне нравилось читать о крестовых походах и рыцарях, подвигах и чести. Меня заворожила старинная одежда и символика в костюме. Любимой моей темой стали американские индейцы. Начал я с Джона Фенимора Купера и скоро перешел к более серьезным документальным книгам. Я знал все племена: великолепных наездников команчей, суровых красавцев навахо, элегантных кроу — настоящих денди равнин, благородных обреченных сиу — моих любимцев. В том году я погрузился в их мир.

Из своего заточения я вырвался, как человек, попавший на яркий свет из темной комнаты: ослепленный, сбитый с толку и безмерно счастливый. Я одновременно и обогнал, и отстал от своих одноклассников, так что теперь мне нужны были репетиторы, особенно по математике. Долгое время я вообще не подозревал о существовании такого предмета.

Между тем жизнь нашей семьи переменилась. Теперь мы были хорошо обеспечены: мамин бизнес приносил около двух миллионов лир в год (в те годы один доллар стоил двадцать четыре лиры). Мы переехали в роскошную виллу из двадцати пяти комнат на бульваре деи Милле. При ней был парк, конюшня и много прислуги. Нам с братом купили двух пони, на которых мы катались по парку. В школу мы теперь ездили в легком кабриолете на бесшумных рессорах, отделанном лакированным черным деревом и кожей, и смотрелись очень внушительно.

Мама также купила загородное поместье в Рибойе[25], на вершине холма, окруженного сорока четырьмя гектарами элитных виноградников; знаменитые виноградники Антинори располагались у нас по соседству. Мама настаивала, чтобы я принимал участие в изготовлении вина вместе с давильщиками винограда, и мне никогда не забыть непередаваемое, блаженное ощущение лопающихся ягод под босыми ступнями. В то же время я недоумевал: Мы давим виноград грязными ногами, кто же захочет пить такое вино? Внутри наш загородный дом был прохладным, с выложенными терракотовой плиткой полами, при нем была маленькая часовня XV века. Там мы проводили уик-энды, а лето — в Форте-деи-Марми. Теперь у нас было три машины — Stutz, Alfa и Fiat.

Это было время, когда нас активно обучали всем необходимым джентльмену премудростям. По настоянию мамы мы посещали уроки бокса, фехтования и игры на фортепьяно. Кроме того, мы занимались бальными танцами с известным маэстро Далькрозом (я был неплох) и чечеткой с черным танцовщиком из Фоли-Бержер (я был лучшим в своей группе). Спортсменом я тоже считался хорошим, занимался в школе футболом и бегом, а еще постоянно рисовал карикатуры, мало обращая внимание на происходящее в классе. Мама считала, что у меня есть художественные способности.

Но, несмотря на все эти достижения, меня преследовало чувство неуверенности в себе. Я был маленьким, хрупким, выглядел младше своего возраста, и расти мне пришлось долго. Помню, как однажды в лучшем своем костюме, довольный и счастливый, я шел в воскресенье по улице, и какой-то парень окликнул меня: «Эй, Пиноккио!»

Мне тогда было лет двенадцать, мои сверстники быстро превращались в мужчин. А я был среди самых маленьких ребят в классе и выглядел совсем мальчишкой.

Мне наняли домашнего наставника, который должен был помочь мне стать настоящим мужчиной. Этот джентльмен, полковник Зборомирский, оказал большое влияние на всю мою последующую жизнь. Он был офицером Преображенского лейб-гвардии полка и держался с подобающим достоинством. Это был высокий плотный мужчина с коротко стриженными седеющими волосами и ухоженными усами с подкрученными кончиками. Голубые глаза с длинными ресницами и прямая осанка довершали портрет. Говорил и двигался он степенно и раз-ме-рен-но — вот это мне в нем нравилось больше всего. Я все еще был очень нервным и, когда мама, как товарный поезд, на всех парах налетала на меня с очередными распоряжениями, мог подскочить от неожиданности. Но Зборомирский всегда действовал на нее успокаивающе: «Графи-и-иня, графи-и-иня, пожа-а-алуйста…»

Я готов был следовать за ним повсюду, думаю, что и он был ко мне сильно привязан — как отец к сыну. Я часто думал: Вот таким я стану, когда вырасту. Мне ни в коем случае не хотелось походить на своего отца, который терял самообладание в самых обычных житейских ситуациях. Я мечтал быть человеком действия, как отважные герои книг: Айвенго, д"Артаньян, Ричард Львиное Сердце. Мужчиной, который с улыбкой встречал все невзгоды. Даже мама мне говорила: «Только не будь таким, как отец». А Зборомирского окутывала аура величавости и достоинства.

Он жил с нами на бульваре деи Милле и участвовал в строгом ритуале семейных обедов. Мы с Жижи должны были принять ванну и сменить бриджи и свитеры на рубашки и галстуки. Зборомирский проверял чистоту наших рук и следил, чтобы мы почистили зубы.