2

Было тихо, словно весь мир затаил дыхание. Еще не рассвело, но на горизонте виднелся слабый отсвет приближающегося утра. Мы стояли в дверях, моргая, смотрели на деревья и прислушивались. Стояла тишина. Ни утреннего хора птиц, ни хлопанья крыльев на ветвях. Задержавшись на секунду, Оукси потащил нас к маленькой «фиесте» и затолкал в машину.

Он не стал рассказывать мне, что произошло. Не стал объяснять, почему так испугался, почему запер все дверцы, как только мы оказались в машине. Он очень быстро завел двигатель, и мы поехали — по подъездной дорожке и дальше, по темной аллее, ведущей к оконечности полуострова. Когда мы выехали на дорогу, ведущую вдоль берега, он наклонился вперед и стал осматривать пробегающие мимо леса и маленькие скалистые бухточки, словно что-то искал. В одном месте, проезжая галечный пляж, мы притормозили, чтобы получше рассмотреть лежавшую здесь лодку.

— Оукси! Что происходит?

Но он только покачал головой, словно его мысли были сосредоточены на чем-то очень важном, и не ответил. На заднем сиденье Анджелина Дав хранила молчание точно так же, как и он. Она сидела, неуклюже склонившись набок, ее рука вцепилась в переднее сиденье так, словно она была ранена. Время от времени я поглядывала на нее в зеркало заднего вида. Прижавшись носом к стеклу, она пристально смотрела на остров Свиней. Когда мы делали поворот и остров исчезал из вида, ее глаза становились пустыми, словно она снова уходила в себя. «Она классная», — сказал Оукси. Классная. Классная? Ну, она, конечно, совсем не похожа на своего отца и выглядит так, будто всю жизнь провела в темнице: кожа землистого цвета, а когда стало светлее, я заметила в уголках ее рта угревую сыпь. Пострижена она была так плохо, что в одном месте виднелись густые локоны, а рядом с ними просвечивала кожа. Боже мой, ну и ужас! Что у нее за мать!

Мы проехали около пяти километров, когда Оукси принялся возбужденно постукивать пальцами по рулю.

— Что такое? — сказала я, глядя на его руки. — Что случилось?

Но прежде чем я успела закончить фразу, автомобиль свернул с дороги и, разбрасывая колесами гравий, резко затормозил. Распахнув дверь, Оукси выпрыгнул из машины и быстро отошел, согнувшись и держась руками за живот. О Боже, подумала я, вот оно что — его сейчас вырвет. Я вышла из машины. Снаружи было холодно и тихо. Изо рта вырывался пар. Услышав, что я подошла, Оукси обернулся, и я увидела, что его не тошнит: он плачет. Лицо у него было опухшее и красное, из носа текло.

— Не могу, — сказал он, сгорбившись и вытирая лицо рукавами. — Не могу — я хочу сказать, не могу на нее смотреть. Она все это видела и не плачет.

— Все видела? Что это все? Как я могу разговаривать с тобой, если ты не говоришь мне, что случилось?