Ее щеки горели, а обычно мягко-алые губы поджимались до белой линии.

— Аглая…

— Ты знал, что мы пара, но делала вид, будто ничего не знаешь! Болеет он, как же! — взвизгнула она, — Я маме писала, чтобы она нашего лекаря прислала, а он дурачка просто строил! Боже… — она всхлипнула, — А эта история, что тебе кто-то там нравится… Это правда вообще? — Тори молчал, и девушка в этом молчании услышала ответ, — Черт! Черт… Я дура… Я-то тебе поверила! Вот дура, а? Смешно было меня дурачить? Смешно было, когда я волновалась за тебя?

Тори старательно держал улыбку и сочувственно кивал. Конечно, ей неприятно. Он все понимает — любому было бы неприятно!

— Прости меня, пожалуйста, Лая! Просто я подумал, что тебе будет проще, если я промолчу, ведь ты сама говорила, что запуталась… — Тори попытался сделать шаг, протянул руку, но девочка дернулась, уставившись на него исподлобья зверем, и Тори поднял руки в примирительном жесте и, сдерживая раздражение, улыбнулся снова, — Прости, я просто решил, что так будет лучше — дать тебе время привыкнуть ко мне.

Она вдруг как-то вся сдулась. Звонкая злость исчезла, оставив за собой только скрипучее уныние.

— Знаешь, я больше всего на свете ненавижу чувствовать себя дурой, — она нахмурилась и одновременно как-то жалко улыбнулась, — И почему-то именно ты, именно моя пара, заставляешь меня чувствовать, что у меня, видимо, ни капли разума. Никто меня еще не заставлял чувствовать себя настолько жалкой. Чувствовать, что я просто-напросто наивный, глупый ребенок, за которым нужен глаз да глаз, чтоб себе платье не сжег по дурости… — она уже шептала, почти хрипела, явно с трудом глотая комок в горле, — Мне так это надоело, ты бы знал! Мне так надоело, что все смотрят на меня сверху вниз… Так надоело, что не позволяют самой и шага ступить… Так надоело! И терпишь, терпишь, не дуришь назло, чтоб не волновать близких, а они только утверждаются в мысли, что без них ты — ничто. И теперь ты тоже… Ты на меня смотришь сверху вниз — даже сейчас. Мне так это надоело…

У Тори застыла улыбка. А потом будто треснула. Это пронзительно-искреннее признание должно бы было его то ли разжалобить, то ли он должен был почувствовать себя негодяем, то ли лучше ее понять… Столько полезной информации она выдала. Но вместо того, чтобы услышать и принять к сведению, мужчина вдруг дико разозлился.

— А ты меня, значит, дураком не выставляла? — уточнил он фальшиво-мягким тоном, — Или как, по-твоему, я должен был себя почувствовать, когда понял, что ты моя пара? Что ты дала себе время безопасно подумать и решить, а мне такого времени никто не даст? Что ты воспользовалась моим недугом, чтобы разобраться в себе? А как потом должен чувствовать себя я, когда ты, все осознавшая и принявшая решение, которое коснется нас обоих, меня перед фактом бы поставила? Перед фактом своего решения? Я предлагал тебе подумать вместе. Но если ты решила дать себе время, то почему я не могу дать время себе? Чтобы сблизиться с тобой? Я поэтому такой мерзавец, да? Когда ты меня дуришь — это нормально, а когда я тебя — я мерзавец. А ты — хорошая. Прямо душка.

— Ты!..

— Я.

Он криво, почти издевательски улыбнулся.

— Ты все выворачиваешь! Я… я ведь не о том! — беспомощно возразила она, не в состоянии найти аргументы.

Все ее мысли, чувства вертелись в таком водовороте, что подобрать правильные слова не получалось. Она ведь ради него хотела разобраться в себе! Чтобы с ним не поступить подло!

— К черту тебя! — вскрикнула она и, развернувшись, кинулась к двери.

Тори устало упал на диван. Знал ведь, что нельзя давать волю раздражению. Это всегда только все портит. Контроль тут же ускользает из рук, рассыпаясь в песок. Но как же иногда сложно держать себя в руках!

— Зато расхлебывать последствия потом не сложно… — проворчал он себе под нос.

Мужчина перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку и сдавленно, протяжно простонал, не в состоянии иначе выразить свою усталость. Он может тоже запутался! Пусть кто-нибудь решит все за него.