Мама Ольга по случаю праздника была наряжена в теплый сарафан и шугай, на голове красовался огромный кокошник в виде лопаты, покрытый канаватным платком ломокненских шелковых фабрик. Сестричка же была маленькой копией мамы. И все мы важно, раскланиваясь со знакомыми и прохожими, шествуем по Ломокненской улице до Спасской, оттуда направо через два квартала, мимо Героевского трактира, и дальше на Нижнюю площадь.

Окруженный несколькими зеваками и стаей мальчишек, расхаживает Никитка — наш местный блаженный. В легкой серой рубахе и таких же штанах, заложив руки за спину, иконописный, рыжий, синеокий, ходит в веригах, наг и бос. Подходит к калашному ряду, а калашники не продают свой товар до тех пора, пока не подойдет Никитка. Вот проходит мимо юродивый, и берет у кого-нибудь калач — и тот купец, у которого был взят калач, считается счастливым, и покупатели рекомендуют его друг другу:

— Нельзя не взять калача, сам Никитушка взял — стало быть калачи хороши, да и продает их человек благочестивый, потому что к неблагочестивому Никитка не пойдет.

Блаженный жевал калач, дети дергали его за одежду. Оглянулся по сторонам, и тут нас увидел. Чуть не бегом к нам кинулся:

— Бедные вы, бедные! — сказал, и на родителей смотрит.

Потом на меня взгляд перевел и в глаза посмотрел, а я будто проваливаюсь в его взгляд. Распрямился, да как крикнет на всю площадь: «Всё не то, чем кажется!» И потом тихо мне на ухо: «И ты тоже». Развернулся, и как ни в чем не бывало по своим делам пошел, руки опять за спиной, чуть сгорбившись, босыми ногами по мерзлой земле.

— Ну, пойдем что ли, — задумчиво сказал отец, и мы дальше по Нижней площади через Гостиный двор и ряды лавок, магазинов, ренсковых погребов, колбасной торговли Варинского, рыбной Весшниковых, фруктового ряда — почти до самого конца.

Там, на широком пространстве, всегда являвшемся центром праздничной и торговой жизни Ломокны, уже возвышался высокий помост, вокруг которого начинал толпиться народ. Помост возвышался над землей на две сажени, к нему с противоположных сторон вели две лестницы, деревянный каркас по кругу был обернут плотной серой тканью, а площадка наверху огорожена перилами.

За помостом на отдалении сложен большой квадратный сруб — будущий костер — также огражденный круговым забором. Наверху костра — железная клетка, в которой метался зомби, то и дело издавая хрипы сквозь замотанную пасть. Ему предстоит сгореть в костре и окончательно отправиться в мир мертвых, упокоиться и больше не тревожить живых.

Я смотрел на него и думал — действительно ли это тот самый «первенец», который схватил меня за ногу и чуть не уволок под воду. Трудно было сказать, ведь кроме руки, я ничего не видел. Но по рассказам, в тот день из реки вышли только три мертвяка. Видать, своим вторжением, я разбудил их слишком рано, так что, вполне возможно, это и есть тот самый мой старый приятель.

Мы прошли к самому помосту, поскольку я должен был принимать участие в упокоении мертвяка. Вскоре в сопровождении поющего церковного хора стали подходить важные лица и подниматься наверх: сам митрополит Московский и Ломокненский Аристарх, наш знакомый отец Спиридон из кладбищенской церкви, городской голова Ипат Велин, председатель городской думы Иван Поликарпов, главы купеческого и мещанского обществ, уездный предводитель дворянства, полицейский исправник Яков Клоков. Рядом с этой компанией поставили и робевшего меня, а Арнольд Бумтергский сделал памятную фотографию.

Началось последование на упокоение души мертвой, которая от этого стала хрипеть еще громче. Я, сначала запинаясь, но потом всё уверенней читал текст последования, выдержки из псалмов и специальных молитв.

— И очисти огнем вещественным все грехи его, убереги от огня геенского и от служения дьявольского. Прими страдание огненное и освободи, спаси и помилуй… — раздавался старческий голос митрополита над притихшей площадью.

Мужчины оголили головы, женщины набожно крестились. Подошел момент, и исправник Клоков передал мне горящий факел, которым я должен поджечь огромный костер с закрепленной на нем железной клеткой. Под пение хора «Со святыми упокой» я начал спускаться с помоста, чтобы пройти к погребальному очищающему костру.

Чувствовал, как сотни глаз смотрят на меня, как чуть заметный снег белыми мелкими мухами падает вниз, чтобы встретиться с лысой головой какого-то мужика и тут же растаять, или падает на ступеньку, и я наступают на маленькую снежинку, как сквозь снег пахнет весной, ладаном, конским навозом, рыбой, сбитнем, предвкушением праздника, когда вся площадь будет громкими криками и подбрасыванием шапок приветствовать взметнувшееся вверх пламя.

Вот последняя ступенька, и я ступил на промерзшую за зиму землю, на которую ложились снежинки, краем глаза заметил своих родителей и сестру, замерших неподалеку, шел под заунывное пение внутрь ограды упокоительного костра. От сруба с клеткой тянулась просмоленная веревка, которую мне нужно поджечь и тут же уходить обратно, чтобы жар костра не спалил мою бедную тушку.

Тут, где-то на самой границе восприятия заметил какое-то несообразие. Остановился, прислушался. Цокот копыт раздавался из соседней Няптицкой улицы, что проходит по краю Нижней площади, и слышался громогласный подгоняющий голос. Сообразил, что это ямщик гонит лошадей, видимо, везет запоздавших гостей города видеть ломокненский День мертвых. Понимая это, продолжил идти к веревке, до которой осталось сделать всего пару шагов.

Но тут с ужасом осознал, что ямщик даже не думает останавливаться и высаживать своих пассажиров. Более того, он несся теперь прямо на толпу, прямо на костер и помост, прямо на меня, а стоящие вокруг невысокой ограды люди, крича от ужаса, бросились во все стороны, пытаясь спрятаться от копыт тройки лошадей, запряженных в коляску. Послышались крики задавленных людей, с помоста спешили спуститься важные особы, а отец Спиридон что-то кричал мне, но я его не слышал. Зато громогласное «Боже, царя храни…» ямщика, продолжающего нахлестывать лошадей, перекрывало даже крики раздавленных мещан.