Суть в том, что почти всю работу ты делаешь на автомате, не думая о ней. Взять, например, светофор на выезде со станции «Гранд-Сентрал»: он и не взглянул на него, а все равно знает, какой свет горит. И сейчас, подъезжая к «Двадцать восьмой», он тоже все сделал автоматически. Перевел контроллер в крайнее правое положение; краешком сознания отмечал сигналы: зеленые — пропускаем, желтый — пора выбрать такую скорость, чтобы не пришлось останавливаться на красный, а если все же надо будет затормозить, то так, чтобы пассажиров не швыряло по вагону. Но тут не о чем думать, ты просто это делаешь.
А раз не надо думать о работе, значит, можно позволить себе думать о чем-нибудь еще — просто чтобы мозги были заняты и не так скучно было. Он готов был биться об заклад, что и другие машинисты играют в подобные игры. Винсент Скарпелли, например, как-то раз проболтался, что во время смены подсчитывает сиськи. Сиськи! Моя игра, во всяком случае, не настолько греховна, удовлетворенно подумал Денни.
Сам он подсчитывал вес пассажиров. Вот, скажем, на «Тридцать третьей» вышло около двадцати человек и вошли примерно десять. Итого разница, допустим, восемь человек. Берем примерно сто пятьдесят фунтов на пассажира — значит, чистая убыль составила 1200 фунтов. Выходит, текущий вес всего поезда — где-то 793 790 фунтов. Естественно, все это были грубые, приблизительные подсчеты. Он никогда не мог сказать
Денни понимал, что довольно глупо каждый раз учитывать вес вагонов, который не меняется (приблизительно 75 000 фунтов весит вагон на линиях «Ай-Ар-Ти», вагоны других сетей чуть тяжелее). Но с другой стороны, если плюсовать вес вагона, цифра получается гораздо более солидная. Прямо сейчас, например, он вез всего 290 пассажиров (43 500 фунтов) плюс накинем еще по фунту на каждого (книги, газеты, сумки, дамские сумочки — итого 290 фунтов). Но если добавить к этому десять вагонов по 75 000 фунтов каждый, то и выходили эти самые 793 790 фунтов общего веса.
В часы пик, когда на платформах просто невероятное количество народу, игра становилась особенно занятной. А интереснее всего было на экспрессе, и именно здесь Денни Дойл установил свой непревзойденный рекорд. По расчетам Управления, предельное количество пассажиров, которое можно втиснуть в вагон, составляет 180 человек (на линии «Бруклин-Манхэттен» — 220), но на деле выходило куда больше. Порой, особенно когда какой-нибудь поезд запаздывал, в каждый вагон набивалось как минимум на 20 человек больше — так что все 44 сиденья были заняты и еще 155–160 пассажиров ехали стоя. Поневоле поверишь в старую байку о пассажире, что умер от сердечного приступа на Юнион-сквер, и мертвец ехал стоя до самого Бруклина, где толпа, наконец, поредела настолько, что он смог упасть.
Денни Дойл улыбнулся. Он не раз лично травил эту байку, клятвенно заверяя слушателей, что все случилось как раз у него в поезде. Но если такое и могло произойти в действительности, то, скорее всего, в один из тех дней несколько лет назад, когда прорвало городскую канализацию и затопило пути. К тому времени, когда движение удалось восстановить, на платформах бушевало людское море, на каждой станции приходилось стоять от трех до четырех минут, и пассажиры были готовы на смертоубийство, лишь бы втиснуться в поезд. И в какой-то момент оказалось, что он везет больше двухсот пассажиров в каждом вагоне плюс сумки — то есть миллион с лишним фунтов!
Он снова улыбнулся и потянул ручку тормоза. «28-я улица».
Том Берри
Закрыв глаза, Том Берри погрузился в ритм движения, в убаюкивающую разноголосицу вагонных колес. Проносящиеся станции он видел словно в неясной дымке, и даже не давал себе труда различать их названия. Он знал, что на «Астор-Плейс» в любом случае встанет, поднятый тем шестым чувством, которое именуется «инстинкт выживания» и вырабатывается в жителях Нью-Йорка в ходе постоянной борьбы с городом. Подобно животным или растениям джунглей, горожане развили в себе способность приспосабливаться и эффективно реагировать на опасность. Выпотроши ньюйоркца — и в его мозгу обнаружатся такие извилины, каких ни у кого больше не сыщешь.
Неожиданный афоризм показался забавным, и он еще немного повозился с ним — покрутил так и сяк, шлифуя и оттачивая, и даже прикинул возможный поворот разговора с Диди, когда можно будет, как бы невзначай, ввернуть остроту. Я совершенно зациклен на Диди, подумал он уже в который раз. Как падающее дерево в лесу не издаст звука, если его некому услышать, так и для меня ничто не имеет значения, если я не могу поделиться этим с Диди.
Возможно, это любовь. По крайней мере, этот ярлык вполне можно было бы приклеить к той мешанине противоречивых чувств, что связывала их: дикая сексуальная страсть, вражда, изумление, нежность и при этом практически постоянные раздоры.
Улыбка сползла с его губ, он насупился — вспомнил вчерашний вечер. Перескакивая через три ступеньки, он вылетел из метро и почти бегом ринулся к ее берлоге. Сердце так и норовило выскочить наружу. Она открыла дверь на его стук (звонок уж года три как не работал) и тут же, повернувшись через плечо — точь-в-точь солдат на строевой подготовке, — ушла в глубину квартиры. Он застыл в дверях с улыбкой, похожей на гримасу. Диди действовала на него как удар под ложечку, достаточно было взглянуть на нее: заношенный до дыр немыслимый комбинезон, очки в круглой стальной оправе, рыжие волосы стянуты тесемкой…
Он изучил ее мрачный взгляд и выпяченную нижнюю губу.
— Эти надутые губки я уже видел. Ты освоила их в три года. Деградируешь.
— Сразу видно, что ты учился в школе, — парировала она.
— В
— Ага, в вечерней. Зевающие ученики и учитель в жеваном пиджаке, не знающие, как скоротать час мучительной скуки.
Он осторожно двинулся к ней, стараясь не споткнуться о ветхий рваный ковер, едва прикрывавший разбитые половицы, игравшие под ногами.
— Типично буржуазное презрение к низшим классам, — медленно произнес он. — Не все люди могут себе позволить ходить в школу днем.
— Тоже мне, люди… Вы не люди, вы враги человечества.