Грег, скотина такая, без сомнения засиял от радости, а потом направился прямиком к их начальнику и добросовестно уведомил его о состоявшемся разговоре.
Эндрю из Нью-Йорка плохо отреагировал на обвинение в этой путанице и тут же слил потенциальную вакансию. И все это только ради того, чтобы спастись от унижения и не извиняться за совершенную ошибку. Видите ли, в банковском мире извинения считаются признаком слабости. Слабость не внушает уверенности, а все мы знаем, что финансовый рынок строится на уверенности. Стань “быком”, и ты победишь, будь “медведем” — и ты проиграешь[13]. Вот почему безработный Марк стоит полуодетый в нашей гостиной и кричит в трубку домашнего телефона.
Он говорит мне, что не все потеряно. Что он общался с Рэйфи и другими друзьями с работы, и что наклевываются три, если не больше, новых возможности. Ему лишь нужно продержать руку на пульсе в течение нескольких недель. Больше ничего на этой стадии он сделать не может. Даже если он получит предложение, он не сможет приступить к работе до конца вынужденного отпуска, то есть до середины сентября. Вынужденный отпуск. В любое другое время я бы радовалась этому, но теперь, когда у меня начались съемки, я буду занята до самой свадьбы. Совершенно не вовремя.
В кухне он появляется, будто услышав меня, умытый и переодетый. Он улыбается мне и выглядит потрясающе. Белая рубашка, свежий одеколон; он берет меня за руку и закручивает в танце. Мы молча танцуем по кухне, пока он не отстраняет меня на расстояние вытянутой руки.
— Моя очередь. Марш наверх, сделай себя еще прекраснее. Я бросаю тебе вызов! — Он хватает кухонное полотенце и выгоняет меня из комнаты, и я, хихикая, отступаю.
Кому-то такая резкая перемена могла бы показаться тревожной, но я люблю в Марке именно это. Он может резко изменить курс, разделить происходящее на «было» и «стало». Он контролирует свои эмоции. Он знает, что сегодня нужен мне, и берет себя в руки.
Наверху я мучительно выбираю одежду. Мне хочется выглядеть так, словно я тщательно потрудилась над образом, но он дался мне без усилий. Тут сложно соблюсти баланс.
Сегодня я попрошу Фреда быть моим посаженным отцом на свадьбе. Это деликатный вопрос, потому что Фред мне не родственник. Но он для меня ближе всех к образу отца. Я уважаю его. Он мне дорог, и я льщу себе, думая, что и я ему тоже небезразлична. По крайней мере, я на это надеюсь. Так или иначе, я ненавижу говорить о своей семье. И мне кажется, что люди обращают слишком много внимания на то, откуда мы пришли, и недостаточно внимательны к тому, куда мы идем, но все равно… Кажется, мне нужно рассказать о своей семье, чтобы стало понятно.
Моя мать была молода, красива и умна. Она много работала, она управляла компанией, и я любила ее так сильно, что мне больно о ней даже думать. Вот я и не думаю. Однажды ночью, двадцать один год назад, ее машина слетела с дороги и попала на железнодорожные пути. На следующий день отец позвонил мне в интернат и рассказал об этом. Вечером он приехал, чтобы забрать меня. Меня на неделю освободили от занятий. Были похороны. После них отец уехал работать в Саудовскую Аравию. Я виделась с ним во время школьных каникул, когда ездила к нему в гости. В шестнадцать лет я перестала к нему ездить, решив проводить каникулы у друзей. Он снова женился. У него уже двое детей. Хлое шестнадцать, а Полу десять. Приехать на мою свадьбу он не может. И, честно говоря, я этому рада. В последнее время он мало зарабатывает. Несколько лет назад я решила его навестить. Спала в пустой гостевой комнате. Я знаю, что он видит маму, когда смотрит на меня, потому что и у меня перед глазами мама, когда я смотрю на него. Но, так или иначе, это и все. Больше мне нечего сказать о семье.
Когда я наконец спускаюсь вниз, воздух наполнен пьянящими ароматами ужина. Стол накрыт. Лучшие тарелки, лучшие бокалы, шампанское, а еще Марк где-то раздобыл тканые салфетки. Господи. Я даже не знала, что у нас есть салфетки. Он улыбается мне, когда я вхожу, и его глубокие карие глаза смотрят на меня, скользя по очертаниям моего тела. Я выбрала минималистское черное бархатное платье, мои темные волосы слегка забраны назад и открывают длинные золотые серьги, которые Марк подарил мне на день рождения.
— Восхитительно, — говорит он, снова оглядывая меня с головы до ног, пока зажигает последнюю свечу.
Я молча смотрю на него в ответ. Я нервничаю. Он стоит там, такой красивый, такой надежный. И он видит ее — мою тревогу. Поэтому откладывает все, чем занимался, и подходит ко мне.
— Все будет хорошо. Ему будет приятно, если ты попросишь. Все будет хорошо, — шепчет он мне на ухо, крепко прижимая к себе.
— Но что, если он спросит о них? — Я вскидываю на него глаза. Я не могу больше об этом говорить. Я не хочу больше о ней думать.
— Он знает тебя. Он знает, что у тебя есть причины, по которым ты об этом просишь. А если он станет интересоваться твоими родителями, мы справимся с этим вместе. Договорились? — Он отстраняется и смотрит мне прямо в глаза.
Я неохотно киваю.
— Ладно, — шепчу я.
— Ты мне веришь? — спрашивает он.
Я улыбаюсь.
— Безусловно.