— Не принимай близко к сердцу, гражданин Распутин, — посоветовала баба. — Считай, на курорт попал, отлежишься, мемуары примешься сочинять. Воздух здесь здоровый, пресной воды хватает, а одиночество тебе полезно. Еще и спасибо скажешь.

— Так я и сразу. Спасли — за то нижайший поклон и вам, и господину полковнику. Рассчитываться-то чем придется? — мрачно уточнил старец. — Аудиенцию желаете? Государь нынче занятой, но сообразить можно, чиркну записку-то, примет незамедлительно.

— Не угадал. Император ваш мне по барабану. Может, попозже накарябаешь царице пару строк, успокоишь болезную. А пока выздоравливай, душу очищай. Питьевая вода в расщелинах скапливается, рыба в море, котелок — вот он. Топорик где-то тут валялся, на уступе аптечка, огниво, трут…

— Нельзя же этак, ваше сиятельство, не по-христиански так, — угадывая крайне нехорошее будущее житие, прошептал Григорий.

— Отчего нельзя? Хорошая жизнь. Да, бумага, карандаши, перо и чернила — вон они. Обмозгуй, что миру желаешь сказать. Через месяц заглянем, проведаем.

— Не погуби! — мертвея, взмолился старец.

— Да кто тебя губит? Выживешь, не так тут плохо. Лето, между прочим, — дамочка вздохнула. — Поразмысли, может вопросы какие по жизнеобеспечению возникнут. Я пока схожу, искупнусь, если есть что уточнить, так уточняй. И отлеживайся. Вообще-то такое скверное сквозное ранение рядом с сердцем, а тебе хоть бы хны. Даже завидно.

Григорий прислушался — ушла. Спасаться нужно. Одному, на безлюдье, пораненному — верная смерть! Нужно в ноги упасть, молить. Эту… стервь зеленоглазую упрашивать бесполезно, но не одна же она здесь гуляет. Или к ним на яхту пролезть, затаиться пока не отчалят…

О боли в груди старец забыл, выполз на солнце, зажмурился. Сияли прибрежные камни, внизу накатывали волны, расплывалась пена прибоя… И вода, и белоснежная пенные кружева, и лазоревые небеса, казались цветом истинно нестерпимые — такие яркие, точно в детство попал, прозрел.

Старец пополз между прибрежных глыб, опираясь о теплый ноздреватый камень, поднялся на ноги. Опять море, торчат утесы поодаль от берега, ни лодок, ни пароходов, ни купален…

Берег круто сворачивал, по правую руку вздымался обрыв. Слабость дрожала в неверных ногах, тянуло сесть и замереть. Господи, хоть кто-нибудь… Распутин протиснулся между глыбами и оторопел. Впереди на широком камне вольготно развалился рыболов.

Старец истово перекрестился. Трижды. Нет, не сгинул. Вот что ж такое: день светлый-солнечный, серой не пахнет, а тут сидит черт и рыбу удит.

Черт обернулся:

— Здорово, Григорий. Уже скачешь? Молодца, мне б такое здоровье. Если гадить думаешь, так вон там затишок за скалой. Не хуже ватерклозета.

— Мне б по-малому, — мучаясь, прошептал раненый.

— Вот тамочки и облегчайся, — черт указал когтистым перстом. — Остров тебе достался завидный, житие на таком требует аккуратности и ответственности, сам должен понимать. Это тебе не в Царском Селе по клумбам бухому гадить.

Старец свернул за скальную стену, расстегнул шаровары. Машинально глядел в море. Не хуже Ялты. Хотя по всему чувствуется — вовсе нежилое. Григорий жалостливо застонал. А что делать? Видать, судьба такая.

С трудом присев к волне, кое-как вымыл морду, выковырял из бороды струпья. Поразмыслив, прошептал молитву, усердно перекрестился. Надоть вернуться и побеседовать. Черт конечно, чрезвычайно мерзкий, но все ж в обхождении заметно попроще "ее светлости". Нужно выведать побольше.

Черт как раз снимал с крючка рыбешку:

— Мелковата. Крупная сейчас на глубине. Вот попрохладнет вода, тогда к камням пойдет…