Много раз просили мы возвратить отобранные у нас вещи, но, несмотря на обещания, вещи возвращены не были, и ни я, ни Татищев своих вещей более не видели.

В тюрьме, помимо смотрителя, находился еще комиссар, который разрешил нам с Татищевым приобретать за наш счет продовольствие. Мы отказались. У меня не было денег, а у Татищева, хотя и были деньги, но таковые принадлежали Царской семье. В свое время была получена денежная поддержка для Царской семьи. Сумму, оставшуюся неизрасходованной, генерал Татищев и князь Долгоруков, чтобы удобнее уберечь при обысках, возможных в условиях нашего существования, а также от похищения, разделили на равные части и таким образом сохраняли.

Случайно доходили до нас вести из Ипатьевского дома; получались они через тюремного доктора, который виделся с доктором Деревенько и передавал нам известия о состоянии здоровья наследника.

Около 25 мая старого стиля в камеру вошли два надзирателя и попросили Татищева в контору, сказав, что в конторе его ожидает вооруженная стража. Татищев побледнел. Надзиратели показали ему бумагу, в которой было написано: «Высылается из пределов Уральской области». Мы попрощались с Татищевым, и его увели. Он оставил прекрасное меховое пальто, просил меня отослать его тетке, которую он очень любил. Я подумал, как трудно мне будет сохранить это пальто. Затем мне пришло в голову, что это пальто будет нужно самому высылаемому Татищеву. Пальто это я возвратил ему, уже находившемуся в конторе.

На другой день жена надзирателя говорила, что Татищев расстрелян. Расстрелян возле самой тюрьмы. Опознали его по английскому пальто. Желая навести точные справки, мы обратились к начальнику тюрьмы, который поговорил об этом с доктором, обещавшим удостовериться лично. Осмотрев расстрелянного, доктор не признал в нем Татищева. С той поры о Татищеве я не имею никаких сведений. Убит он в Перми или же где-либо в другом месте, – я не знаю[62].

Сидели мы с Чемодуровым вдвоем, потом посадили к нам в камеру третьего, священника. Всякое воскресенье водили в церковь, где соборне служило заключенное духовенство. Служба благоговейная, торжественная, а на душе тяжело. Видишь плачущих родных, близких заключенных, угнетают черные мысли.

Прошли слухи о наступлении белых. Комиссары заставили заключенных заложников, знавших мастерства, – сапожников, портных себя обшивать, служащим выдали жалованье вперед за три месяца. Кое-кого из маловажных уголовных преступников стали выпускать из тюрьмы. Выпустили и некоторых заложников. Мы же остались в заключении.

Наступило время, когда политических заключенных стали в арестантских поездах эвакуировать в западном направлении. Дошла очередь и до нас троих: меня, Гендриковой и Шнейдер. Чемодуров остался в Екатеринбургской тюрьме. Привели нас в контору, где ожидали двое каких-то людей с портфелями. Первым привели меня, женщин же ожидали довольно долго: они обе были больны. Посадили нас на извозчичьи пролетки и привезли в помещение одной из прежних гостиниц, где теперь помещались какие-то учреждения. Здесь нас принял некто, одетый в солдатскую форму, переписал и отпустил. На вопрос, куда нас повезут, он ответил:

– Или к семье (подразумевается, Царской), или в Москву. (Это происходило 11 (24) июля, когда Царская семья была уже убита).

Усадили нас снова на тех же извозчиков: на одного Шнейдер и Гендрикову, на другого – меня с невооруженным солдатом. Привезли на вокзал. Солдат сказал, чтобы мы остались на извозчиках, он же пойдет искать наш вагон. Стало темнеть. Сидя на пролетке, я думаю: «Куда-то везут, видимо, не миновать смерти». Слез с извозчика, подошел к Шнейдер и Гендриковой и тихо говорю:

– Слезайте.

Они делают знаки, что отказываются. Вернулся солдат, побранился, что нет никакого порядка, никто ничего не знает. Вновь отправился искать поезд. Я опять предложил моим спутницам сойти с экипажа и тихонько уйти. Они не согласились. Без них же уйти я не решился, опасаясь, что Гендрикову и Шнейдер, тотчас после моего бегства, расстреляют.

Возвратился солдат и повел нас в арестантский вагон, который уже был полон народом из нашей Екатеринбургской тюрьмы.

Была здесь княгиня Елена Петровна[63], ездившая повидаться с мужем, князем Иоанном Константиновичем[64], бывшим в Алапаевске. Узнав, что ее муж и другие алапаевские узники переведены на тюремный режим, Елена Петровна не хотела уезжать из Екатеринбурга. Тогда из гостиницы ее доставили в тюремный вагон. С княгиней вместе была арестована и сербская миссия в составе майора Мичича[65], солдат Милана Божича[66] и Абрамовича[67]. Секретарем миссии состоял С.Н. Смирнов[68].

Всех нас в вагоне было 33 человека[69]. По пути к нам в вагон посадили еще двух крестьян, арестованных, по-видимому, за работой, следы которой на их одежде и руках были ясно видны.

В Пермь мы приехали 14 (27) июля. Восьмерых: меня, Гендрикову, Шнейдер, княгиню Елену Петровну и миссию посадили в одну тюрьму, остальных – в другую.