— В другой раз. Нам с Вигнанским кое-куда сходить надо.
Володя пожал плечами, — Ну зачем в таком деле полагаться на случай? Ведь другого раза может никогда не наступить. В стране, где дети безнаказанно играют со спичками, неизвестно, что произойдёт завтра! Ты только послушай: играешь белыми…
— Да хоть фиолетовыми, Вова! Не получится! — я отлично знал всё то, что из шахматат непременно бы вытекло. А вытекли бы из них одна-две бутылки вина, «чтоб снять напряжение после партии», затем непременно вытекла бы пивная, «чтобы охладиться». За этими забавами незаметно подошёл бы час обеда, «а как есть хинкали без пива?!», «а пиво без водки — деньги на ветер!»… Я имел все основания полагать, что Володя умело выстроит этот логический ряд.
— На днях отправляю своих на дачу, — сделал он, между тем, смачную попытку заговорить мне зубы, — так что можно будет спокойно собираться у меня какое-то время. Мы тут о чём то беседовали… — ах, да — в общем, отдаю обоих коней и слона впридачу. Если бы мы продолжили торг, Володя, несомненно, отдал все фигуры и остался с «пешим королём» (королём и пешками) лишь бы сыграть партию.
Но я покачал головой.
— Не спеши, дорогой Гуга. Не спеши. Не спеши. Ты как полагаешь — завтра наши «Спартак» обыграют или нет? У Гуцаева опять травма, а у «Спартака» Черенков на подъёме. Футбол дело такое… Значит, ладью хочешь, ладно забирай, где наша не пропадала, — Володя довольно потёр живот и, словно вызванный этим движением джин, перед нами возник Вигнанский.
— Нашли время болтать, нас люди ждут!
Я обошёл Володю, который чувствуя, что его карта почти бита, сделал страшные глаза и выложил последний козырь, который он придерживал напоследок, как Наполеон приберегал свою старую гвардию для самого критического момента в сражении: — «Я сегодня аванс получил, с меня причитается!»
Но его гвардейцы напрасно покидают казарму, сражение окончено, мы в коридоре.
Город купался в осеннем солнечном золоте. С облетевших платанов доносилось многоголосное пение птиц, которые распелись так пронзительно, словно осушили немало стаканов кахетинского.
Женщины-езидки в очень ярких и блестящих юбках до пят и колхозных косынках шуршали большими мётлами сметая с асфальта осеннюю листву. Легкомысленный тбилисский ветерок путался у них под ногами, ворошил листья платанов, сдувал их обратно к обочине. Метла из сухих веток гналась за ними, сгоняла обратно в кучу, шершавила, тёрлась об асфальт.
Женщина помогала себе сминать листья в кучу ногами, давила на ворох подошвой, затем прижав черенок локтем к боку, стряхивала рукавицу, извлекала из кармана спичечный коробок и подносила горящую спичку. Попавшие в западню, зажатые между метлой и ботинком листья крошились, грустно шуршали и нехотя загорались. К небу поднимался белый горьковатый дымок, уносящий с собой остатки лета и в птичьем пении появлялась щемящая душу печальная нотка.
Черенок приходил в движение, метла оживала и с шуршанием, словно нашёптывая: «не уйдёшшшь, не уйдёшшшь» гналась за другими листьями, которые трепал ветерок. Листья вращались, замирали словно дразня метлу, и опять разлетались в стороны, в тот самый момент, когда казалось, что она их настигла. Целые, ещё не измочаленные об асфальт, не попавшие под подмётки и каблуки демисезонных ботинок, с узорчатыми краями, ярко-красные, зеленые и жёлтые, иссохшие, напоминающие кальку натянутую на разветления жилок.
Какой-то карапуз радостно смеялся и топал, наступая, на скользящие по тротуару листья, ему нравилось, как они хрустят и этого было достаточно для счастья. Стройная женщина в светлом плаще дёрнула его за руку призывая к порядку, они остановились у газетного киоска и мы услышали, как женщина по русски сказала продавцу: — «Дайте пожалуйста „Зарю Востока“, А „Мурзилка“ у вас есть? Перестали получать? Как жаль…»
Мы прошли и её голос затерялся, смешался с обрывками других разговоров несущихся со всех сторон, растворился в шопоте метлы, сигнале автомобиля, милицейском свистке, ворчании английского бульдога, которого вёл на поводке пожилой мужчина в сером плаще и фетровой шляпе с узкими полями приподнятыми сзади.
Светофор открыл свой жёлтый глаз, заскрипели покрышки останавливающихся автомобилей, один из них напротив увеличил скорость, торопясь проскочить, но опоздал, и с оглушительным стуком ударил в переднее крыло выехавший на перекрёсток перпендикулярно его движению «Москвич», для которого загорелся зелёный.
Народ на мгновение замер и в наступившей тишине неожиданно громко прозвучал хриплый прокуренный голос высушенного, как вобла временем и часто растворяемыми в вине невзгодами, чистильщика обуви, который ради проишествия перестал полировать щётками пару чёрных ботинок модного тогда фасона «Инспектор», и приподнялся с ящика, на котором сидел: «Ва то э синч катарвец то!».
В следующее мгновение дверь одного автомобиля открылась и виновник аварии выскочил наружу. Он был перепуган тем, что натворил, запаниковал, заметался… и неожиданно для всех бросился удирать, пересекая улицу по диагонали, но пробежав несколько метров опомнился, нарочито захромал, чтобы вызвать к себе сочуствие, описал плавную дугу и вернулся на место проишествия, сделав вид, что предпринял этот манёвр, исключительно для того, чтобы размять пострадавшую ногу.
Водитель «Москвича» тем временем оправился от испуга, показался народу и тоже оправдал ожидания. Он бегло глянул на вмятину, театрально обеими руками схватился за голову и закричал с таким неподдельным надрывом, что любой драматический артист позеленел бы от зависти: «Вай ме! Вай ме!».
В голосе его звучали нотки совершенно шекспировской печали смешанной с надеждой содрать с этого подлеца за ремонт как можно больше и сожалением того, он не может обставить дело, как следует. Будь он помоложе, непременно ринулся в драку, какие сопровождают подобные проишествия. Обязательно с воплем: «Что ты наделал, гамоштеребуло! Я заставлю рыдать твою маму!», толкнул бы двумя руками обидчика, а когда подоспевший разнимать народ, потащил бы его назад, он потный и раскарасневшийся от гнева вырывался бы и кричал, как этого требовала обстановка: «Отпустите! Отпустите! Я его убью! Я его… Я его заставлю сьесть тормоз, которым он не научился пользоваться!».