– Спасибо, – повторил я. – Приятно слышать.

Вот чего мой отец изменить не мог. Того, кто я есть.

Я – мост между передним краем технологии и неподвижным центром, я стою между волшебником Изумрудного города и фокусником из Канзаса, который спрятался за занавесом. Я и есть этот занавес.

Такие, как я, появились давно. Наши корни у истоков цивилизации, но мои предшественники исполняли иную, менее почетную роль. Они лишь смазывали колеса общественной стабильности: подслащали горькие истины, ради политических выгод растили воображаемых чудовищ. По-своему они были незаменимы. Даже вооруженное до зубов полицейское государство не может постоянно использовать грубую силу против каждого из своих подданных. Меметический контроль тоньше: подкрашенное розовым отражение реальности, данной нам в ощущениях, и заразный страх перед угрожающими альтернативами. Всегда существовали те, кому доверено преобразовывать информационную конфигурацию, но на протяжении большей части истории никто не имел дела с ее упрощением.

С приходом нового тысячелетия все изменилось. Мы превзошли самих себя, ступили на территории за пределами человеческого понимания. Порой даже в обычном пространстве ландшафт оказывался настолько прихотлив, что наш рассудок просто не мог его охватить. Иногда сами координаты уходили в измерения, непредставимые для мозгов, приспособленных драться и спариваться в допотопной саванне. Слишком многое ограничивает нас со всех сторон. Самые устойчивые философские основы бескорыстия рушатся под натиском грубых эгоистических императивов спинного мозга. Изящные и стройные уравнения предсказывают поведение квантового мира, но не помогают его объяснить. За четыре тысячи лет мы даже не смогли доказать себе, что реальность существует вне наблюдателя.

Мы слишком нуждаемся в интеллекте, превосходящем наш собственный, но не очень хорошо умеем его создавать. Насильственное скрещивание разума и электронов оказывается удачным и провальным с одинаково впечатляющими результатами. Наши гибриды становятся похожими на гениальных аутистов. Мы насаживаем плоть на протезы, заставляем перегруженные моторные извилины жонглировать мускулами и механизмами, а когда пальцы подергиваются и язык заплетается, качаем головой. Компьютеры загружают своих отпрысков, множатся, обретают мудрость столь непредставимую, что их отчеты несут явную печать маразма – едва разумным тварям, оставшимся позади, они кажутся рассеянными и бессмысленными.

И когда ваши собственные творения, что намного вас превосходят, находят нужные ответы, вы не в силах понять их выкладки и не можете проверить решения. Приходится принимать слова на веру. Или воспользоваться теорией информации, сплющить полученные выводы, сделать из тессеракта двухмерную игрушку, а бутылку Клейна представить в простом 3Д – одним словом, упростить реальность. Попутно лучше помолиться богам, пережившим второе тысячелетие, ведь искажая истину, пусть и с самыми лучшими намерениями, можно попутно снести пару несущих стен, на которых держалась вся теория. Приходится нанимать таких, как я: гибридных потомков профайлеров, технических редакторов и спецов по теории информации.

В официальной обстановке нас называют синтетами, на улице кличут жаргонавтами или «попугаями». Мудрецы, чьи кровью политые открытия лоботомируют и холостят ради могущественных невежд, заинтересованных исключительно в рыночной прибыли, могут обозвать кротом или шапероном [13]. Исаак Шпиндель нарек меня «комиссаром», и пусть подколка была дружелюбной, в каждой шутке есть доля истины.

Мне так и не удалось убедить себя, что мы, люди, сделали правильный выбор. Я даже во сне могу перечислить стандартный набор оправданий, бесконечно долдонить о ротационной топологии информации и неуместности семантического понимания. Но когда все слова сказаны, остаюсь один на один со своей неуверенностью. И не знаю никого, кто бы от нее избавился. Может, все наши старания – афера, в которой заодно и мошенники, и их жертвы? Мы не готовы признать, что наши собственные творения нас превзошли: пускай они говорят на неведомых языках, но наши жрецы умеют толковать знаки. Боги высекают алгоритмы на горных склонах, зато скрижали народу приношу я, маленький, жалкий и совсем нестрашный.

Возможно, сингулярность случилась много лет назад. Мы просто боимся признать, что отстали.

Нас назвали «третьей волной». Загнали в одну лодку и отправили в бесконечную тьму – спасибо передовому прототипу корабля, который спустили с симуляторов, опередив график на целых восемнадцать месяцев. В другой экономике, не столь объятой страхом, такое насилие над расписанием разорило бы четыре страны и пятнадцать мультикорпораций.

Первые две волны спустили на воду еще более поспешно. О том, что случилось с ними, я узнал за полчаса до инструктажа, когда Сарасти сбросил телеметрию в КонСенсус. Я полностью раскрылся, и данные хлынули в имплантаты, расплескались по теменным долям коры сверкающим потоком сверхплотной информации. Даже сейчас я помню данные так же ясно, как в тот день, когда их записали.

Я там. И я – это они.

Я – «пушечное мясо», беспилотник, одновременно улучшенный и ободранный до костей, теленигиляционный реактор с камерами, привинченными к носу; выдаю ускорение, которое размазало бы плоть в студень. Я радостно мчусь во тьму, а мой стереоскопический брат-близнец несется в сотне километров по правому борту. Двойные реактивные струи пионов разгоняют нас до субсветовой прежде, чем бедный старый «Тезей» доковылял до марсианской орбиты.

Но когда за кормой уже шесть миллиардов километров, ЦУП перекрывает кран и мы летим по инерции. Комета растет в объективах – замороженная загадка, расчерчивающая небо направленным сигналом, как прожекторным лучом. Мы наводим на нее рудиментарные органы чувств и разглядываем в излучении на тысяче частот.

Мы жили ради этой секунды.

Мы видим беспорядочные колебания, которые говорят о недавних столкновениях. Видим шрамы – гладкие ледяные просторы там, где прыщавая шкура расплавилась и замерзла вновь совсем недавно, бессильное солнце за нашими спинами в таком преступлении не обвинить.

Мы видим невозможное: комету с ядром из чистого железа.