– А вдруг умерла? – страх сковал Зою.
Девочка плакала, взрослые не появлялись. Вот в хату вбежала Тоня и стала на пол в зале кидать фуфайки и подушки. В сенцах послышались голоса. Женщины ввели бабушку под руки. Ей было очень плохо. Бабушку положили на постеленную постель на полу.
– Почему не на её постель? – Зоя не понимала.
Била страшная гроза, сверкали молнии, окно никто не закрывал, ужас сковал. Бабушка громко стонала, она задыхалась. Михаил лежал рядом с матерью и плакал в голос, Тоня с другой стороны плакала.
– Позовите Зойку,– простонала Елена.
Зоя стояла за перегородкой в потемках, в отблесках молний, ей всего девять лет. Невыносимо страшно. В отблесках страшных молний, треска грома она встала у ног стонущей бабушки. Зоя неожиданно молча повернулась и быстро пошла на кухню, встала на табуретку и взяла пузырек лекарств, со стола ложку большую.
Зоя на ходу открыла пробку, подошла к бабушке, не наступив на прильнувшего к матери рыдающего Михаила. Она по края ложки налила сердечные капли и поднесла ко рту бабушки. Она проглотила лекарство, подождала еще минуту, бабушка уже не хрипела, а стонала. Зоя решительно налила еще ложку и бабушка выпила лекарство. Повернулась и отнесла пузырек на место. Зоя слышала, что бабушка не стонет, рядом с ней не причитают. В доме наступила тишина, лишь раскаты грома и всплески молний. Но Зоя через минуту спала крепким сном.
Утром она проснулась, уже во всю говорило радио. Бабушка возилась у печки. На столе в банке с водой стояли кукушки, страх за ночь ушел, да и бабушка шустро управлялась у печки, виновато поглядывая на внучку.
В выходной приехал Николай с Капиталиной. С гостинцами они вошли в хату. Елена рада была гостям, она подавала на стол угощения. Елена гордилась зятем, да и дочка вон уже на городскую похожа. Михаил сел к окну и распахнул его, летний полдень дыхнул ароматами лета.
Зоя уселась на заднее сидение мотоцикла, ей очень хотелось домой, там подружки. Капа села в коляску, Николай махнул рукой теще. Бабушка стояла у хаты, сложив руки на груди, и улыбалась.
Мотоцикл мчался по большаку, через мост. У запруды плескалась деревенская детвора. Визг и смех неслись над округой. Мотоцикл ехал на Гору-Грязь, теплый ветер с ароматами лета в лицо. Как хорошо, когда рядом родные, они посматривают по сторонам. У них тоже все хорошо. Да и в стране все хорошо. Лето 1960 года.
Эпилог
Коварна, молчалива неизбежность,
Волной смывает место для потомков,
Уйдет великий и уйдет невежда.
Родятся дети, засмеются звонко.
Оглянувшись назад, мы вспоминаем то, что было. Вспоминаем тех, кого уже нет. Воспоминания о прошлом, рассказы слушаем участников далёких событий. Время уносит всё дальше голоса, лица, события. Мы внимательно смотрим в лица, на те события,они вереницей перед нами. Они смотрят молча, сменяя торопливо друг друга. Все в прошлом, все далеко. Мы вспоминаем людей, которые окончили свой жизненный путь. Пока мы помним, они все рядом, они молча смотрят на нас. А у нас и их радость, и та их легкость, и переживания, и наше отчаяние, что исправить ошибку невозможно. Нам нравится то время, когда мы были с ними рядом, мы были маленькие, а они сильные, надежные. И хорошо, когда совсем взрослые вспоминают те времена, те события,которые за пределами нашего времени,время другого поколения. Надо слушать, спрашивать,интересоваться и помнить. Люди оборачиваются и память уносит их в прошлое, всплывают события, люди, наша та страна. Все там другое, там другие песни, фильмы и другие радости. Это тот отрезок для того времени и он такой. У каждого и судьба своя, и у страны тоже судьба своя.
Арина будет долго жить в своей деревне Кондрево. Она уже привыкнет к деревенской тяжелой жизни, хотя вина за ошибку бежать с семьей сюда тогда в восемнадцатом не отпускала, лежала тяжелым гнетом:
– На погибель привела, на погибель. Она доживала рядом с невесткой и ее детьми от сыновей – от Васи и Коли. Арина так и не отпустила от себя Шуру, хотя была очень недовольна изначально выбору сына. После смерти Василия женила на ней младшего сына Николая. Ей уже нравился Шурочкин характер легкий, веселый, хотя и кляла ее по-прежнему за малейшую провинность.
– Тебя, голодранку, в семью взяли, иной раз могла Шурке влепить пощечину.