Из-за закрытой фанерной двери раздался трубный бас дяди Тихона, трудившегося слесарем в трамвайном депо:

— И то дело! Надюха! Айда с нами щи рубать! А к щам и ишо кой-чего найдется…

— Я тебе, ироду ахонскому, вот сейчас покажу «кой-чего»! — взвилась тетя Маша. — Тебе б ночь-полночь — все винище хлестать! Ах ты ж!..

И с этими словами она метнулась в свою комнату.

Тетя Мотя покачала головой ей вслед, а потом повернулась к Надежде:

— Вот же ж характеру бог послал, — вздохнула она. — Истинный бог, чума!

Она прошествовала на кухню, где сразу же загремела посудой, громко охая и причитая. Кисло-горелым пахнуло сильнее.

Надя прошла к себе через комнату Фимы Моисеевны. Ее сын, семнадцатилетний Солик, еще не спал. Сидя в трусах и майке у стола, он читал при слабом свете лампочки под простым бумажным абажуром большую потрепанную книгу. Увидев Надежду, он покраснел, одернул майку и постарался спрятать голые ноги под скатерть. Надя улыбнулась, махнула рукой:

— Компривет,[90] Соломон! Что читаешь?

— Добрый вечер, — Солик покраснел еще сильнее. — Вот, «Отверженные» Гюго. Читали?

Книгу эту Надежда не читала, но содержание знала. А потому гордо кивнула:

— А как же. Очень полезная книга, — и, не желая развивать тему дальше, ушла к себе.

Надя знала, что несмотря на разницу в возрасте — почти десять лет, юноша влюблен в нее. Уже целых три года, с тех пор как ему исполнилось четырнадцать, Солик Беркович тайно вздыхал по своей соседке. Из-за этой любви он бросил занятия музыкой и записался в секцию стрельбы — в ту же самую, которую посещала и она. Очень неплохих результатов добился. А когда она задерживалась на службе, то очень часто находила на своей подушке то веточку сирени, то несколько полевых цветов — в зависимости от сезона. Летом на тумбочке мог стоять стакан спелого крыжовника или земляники, а однажды зимой она обнаружила на постели два мандарина. Надя долго бы гадала, откуда взялись эти фрукты зимой, но Фима Моисеевна похвасталась, что Солику в школе на елке дали три мандарина в подарке. «А Солик у меня такой хороший мальчик! Один мандаринчик мне отдал!»

Надя улыбнулась и зашла в свою комнату. Маленькая, похожая на пенал, узкая комнатка с одним окном — зато своя, собственная. И не проходная, как у Берковичей, а угловая, тихая. Правда, холодноватая: места для печки не хватило, но Надя аккуратно платила Фиме Моисеевне свою часть за дрова, и та топила печь посильнее, чтобы тепла хватало на обе комнаты.

Надежда щелкнула выключателем, и сорокасвечёвая лампа под уютным шелковым абажуром осветила спартанскую обстановку комнатки. Этажерка с книгами, табуретка, тумбочка узкая, девичья кушетка, заправленная солдатским одеялом — вот, собственно, и все. На оклеенной газетами стене висели портрет Сталина, фотографии матери, отца и погибшего в гражданскую брата. На вешалке поместились драповое пальто, которым ее премировали за первое место по стрельбе в московском «Динамо», два легких ситцевых платья и одно крепдешиновое, а заодно — летний комплект формы. Вся одежда была аккуратно выглажена, повешена на плечики и обернута газетами от пыли и моли.

На тумбочке стояли чайник, стакан и спиртовка. Надя не любила ходить на общую кухню, а потому кипятила чай прямо в комнате. К тому же ела она чаще всего в столовой на службе, а в выходной довольствовалась бутербродами с вареньем, четыре банки которого прислала мать. Все это богатство стояло под кроватью и в тумбочке, где также хранились ее небогатое белье, запасной стакан, тарелка, нож и заварка с сахаром.

Вытащив из-под кровати вещмешок, Надежда аккуратно уложила в него летнюю форму — на Кавказе наверняка тепло; запасное белье, полотенце, зубную щетку и расческу. Вздохнула: зубного порошка осталось всего ничего — надо новый купить в аптеке. Вот в Тифлисе и купит. И мыло тоже. Огляделась: вроде все собрала. Закинув мешок за плечо, она вышла из комнаты.

— Фима Моисеевна, — обратилась она к соседке, — я в командировку уезжаю, присмотрите там за моей комнаткой, хорошо? В тумбочке — варенье клубничное, вы кушайте, пожалуйста. Я же знаю, вы его любите. И Солик тоже любит…

— Ой, Надюшенька, да куда же ты, на ночь глядя? — запричитала Фима Моисеевна. — Хоть бы поела, девочка, а то вон как похудела. Совсем не заботишься о себе: одни глаза на лице остались. Нет уж, нет уж, садись, я тебя сейчас покормлю сперва. Я такую рыбку приготовила, такую рыбку…

Надя вздохнула и покорно села за стол. В их большой, на восемь семей квартире, лучше было не спорить, а есть, когда дают. А то соседки налетят — втрое больше съесть заставят…