Сегодня в Галлопе проживают не 6 тысяч, а чуть более двадцати тысяч человек. Американцы побывали на Луне, но ничего там не построили. И все-таки Галлоп отличается от многих других американских городков, как мне показалось, все-таки имеет свои отличия. Нет, не архитектурные — городок унылый, пожалуй, самое красивое его здание — новый вокзал, где останавливаются поезда, проезжающие прямо через тело города. И не огромным моллом, без которого ныне не обходится ни один американский город. Отличие касается субботних покупателей в этом самом молле…

Представьте себе, вы входите и не видите ни одного белого лица. Зато вы видите сотни лиц красноватых. Это индейцы, или, если придерживаться политкорректной терминологии, «Native Americans» («туземные американцы»), Молл ими буквально забит, они приезжают сюда целыми семьями именно по субботам, это, как мы выяснили, у них нечто такое же обязательное, как «банная суббота» для любителя попариться в России.

Больше всего меня поразила их внешность. Для меня, зачитывавшегося в детстве книжками Фенимора Купера, индейцы отличаются необыкновенной стройностью, они красивы, у них чеканные черты лица, они горды и независимы, я знал названия многих индейских племен — делаверы и могикане, чероки и команчи, су и навахо. Кстати, вот, что писали Ильф и Петров:

«Наваго ненавидят и презирают «бледнолицых братьев», которые уничтожали их несколько столетий… Эта ненависть сквозит в каждом взгляде индейца… Индейцы почти совершенно не смешиваются с белыми. Это многовековое сопротивление индейцев — вероятно, одно из самых замечательных явлений в истории человечества».

И еще:

«В последний раз мы смотрели на пустыню наваго, удивляясь тому, как в центре Соединенных Штатов, между Нью-Йорком и Лос-Анджелосом, между Чикаго и Нью-Орлеаном, окруженные со всех сторон электростанциями, нефтяными вышками, железными дорогами, миллионами автомобилей, тысячами банков, бирж и церквей, оглушаемые треском джаз-бандов, кинофильмов и гангстерских пулеметов, — умудрились люди сохранить в полной неприкосновенности свой уклад жизни».

Совершенно определенно хочу сказать: нет, не сохранили. Почему-то стоит перед глазами такая картинка: в отделе молла, отведенном для детей, индейский мальчик лет пяти сидит верхом на пластмассовой лошадке-качалке и с веселым гиканьем погоняет ее. А неподалеку сидят за столиком его родители — пузатые карикатуры на Чингачгука — и уплетают фаст-фуд, запивая его большими картонными стаканами кока-колы.

В день нашего приезда на одной из городских площадей в рамках фестиваля индейской культуры состоялся вечер индейских танцев. Под барабанную дробь и звук свистулек представители разных племен в традиционном убранстве плясали. Лично у меня это зрелище вызвало лишь щемящее чувство жалости и тоски по чему-то такому, что ушло навсегда. Один из музыкантов по имени Фернандо оказался, как он сам сказал, «пропагандистом культуры» своего народа. На следующий день мы приехали к нему в резервацию — в небольшое поселение, где живут индейцы племени зуни-пуэбло. Такой нищеты я давно не видел.

Плохенькие дома, кучи мусора, бродячие голодные собаки. В доме Фернандо причудливое смешение современной цивилизации и остатков «индейского». Его мать, женщина престарелая, целыми днями сидит у огромного плазменного телеэкрана, уставившись в нескончаемый поток «мыла». Фернандо сидит за столом и ест, откладывая маленькие порции овощей для «добрых духов», прося их о дожде. При этом он сообщает мне, что он, как и большинство жителей поселения, католик. На улице его жена подкладывает в глиняную печь дрова и, когда они прогорают, засовывает туда приготовленное ею тесто. Через несколько часов будет готов хлеб.

— Двадцать семь больших хлебов, — говорит она с гордостью.

— Двадцать семь? — переспрашиваю я. — А зачем столько?

— Для семьи и на продажу, к нам приезжают из других поселений, где нет печей. Там уже забыли, как это делается.

Зрелище тягостное.

— Как вы предпочитаете, чтобы вас называли, — спрашиваю я Фернандо, — туземным американцем или индейцем?

— Да мне как-то все равно, — отвечает он, — хотя я больше привык считать себя индейцем.

— А как вы относитесь к слову «резервация»?

Фернандо пожимает плечами, улыбается и молчит. Потом говорит:

— Знаете, до 1924 года нам, индейцам, было запрещено покидать резервации. Сейчас все-таки стало получше.