— Бегом марш!

Девочку всю колотит, она уже ничего не соображает, а «каракурты» издевательски медленно ползут к нам. Времени препираться нет, хватаю Танюшку за руку и почти волоком, как мешок картошки, тащу в бурелом. Мы долго бежим, потом идем. Грудь разрывает жар, футболка прилипла к телу, пот со лба заливает глаза. Становится темно, и нас, кажется, больше не преследуют.

Сканер выдал направление, до места не больше пяти миль.

— Я устала, — навзрыд кричит Таня, — я больше не могу!

— Минус семнадцать. Мы замерзнем, едва только остановимся.

Она упрямо встает. В темноте только глазищи заплаканные сверкают, да виден клубящийся изо рта пар.

— В чем дело?

— Ты сволочь! — хрипло кричит девочка. — Я тебе верила, а ты! Мой папка там, а ты…

— Твой отец не там, — внятно говорю я, — он мертв.

Таня рыдает в голос, выкручивает руку. Я усиливаю хватку, но девчонка и не думает сдаваться, пытается двинуть коленкой по причинному месту. Бросаю винтовку и с силой притягиваю ее к себе.

— Тихо, милая! Тихо, потом! Все мне потом скажешь, моя хорошая! Не сейчас! — маленький кулачок ударяет мне в бок. Она бьется, как рыбка в сачке, но потихоньку затихает, уставшая, согретая моим жаром.

— Пойдем?

Кивает, слишком обессиленная, чтобы спорить. Мы топаем по сугробам еще два часа, пока не выбираемся к Марьину ручью, где укрыта техника и где нас встречают уцелевшие мятежники. От двух сотен осталась едва ли четверть, из взводных, кроме меня, только Матвеич. Костя, тяжело раненный осколком фугаса, стонет в землянке. Хотелось бы надеяться на лучшее, но шансов, что парень доживет до утра, почти нет.