- Верно, - одобрил Щукин; он опять сидел и углу и курил, поглядывая на меня сквозь дымок.

- За пистолет спасибо. Буду хранить.

Спустя некоторое время ефрейтор Чертыханов. пригибаясь в низкорослом кустарнике, провел меня по всей оборонительной линии, занимавшей километра полтора. Реденькая это была оборона, худосочная, и враг своими железными танковыми таранами прорвет ее, как паутину. Теплилась в глубине души надежда: вдруг немцы совсем не пойдут в наступление сегодня, тогда будет возможность зарыться в землю, запастись боеприпасами…

Поведение бойцов удивляло меня. Они так же, как и я, знали, что враг сильнее нас, но по, по всей видимости, нисколько не смущало их: что ж делать, если враг застиг врасплох, не отпиваться же! Они знали, что спасение в глубине окопов и, пользуясь передышкой, упорно долбили жесткий суглинок, подобно кротам, залезали в норы. Обожженные солнцем лица их не закаменели, как мне представлялось, в «священной» ненависти; эти лица вдруг озарялись улыбками, такими мирными, такими по-юношески светлыми, что невольно верилось в нашу непобедимость, в счастливую звезду, в то, что останешься живым…

Командира первого взвода лейтенанта Смышляева мы нашли в кустиках, метрах в тридцати от траншейки. Он сидел на краю недавно вырытой ямки и в скучающем раздумье перегрызал зубами сухой стебелек. Нас он встретил с безразличием обреченного на гибель человека, взглянул и не заметил. Я удивился его неприметности: есть лица «без особых примет», они проходят перед взглядом, не зацепившись в памяти ни одной чертой, правильные, обычные и скучные и от этого плоские и гладкие, как доска. Только одна была у Смышляева примета: словно ткнул его кто-то в подбородок хорошо отточенным карандашом и оставил вороночку с синеватым донышком. Эта вороночка и бросилась в глаза.

- Как дела? - спросил я Смышляева.

Он перегрыз травинку.

- Дела, как сажа бела. На волоске висим. Пойдите взгляните. - Он недовольно, кисло поморщился. - Хотя лишнее хождение - лишнее внимание противника… Идемте.

Прокофий Чертыханов шел впереди меня, задевая рукой за свой оттопыренный карман. Прыгнул в стрелковую ячейку к долговязому и носатому бойцу Чернову.

- А, сам Чертыханов пожаловал! - смеясь, приветствовал Чернов ефрейтора. - Живой! Нос то от вражьего огня, что ль, лопнул?.. От накала?

- Ты поменьше разговаривай! - прикрикнул на него Чертыханов. - Вот новый командир роты пришел проверить твою боевую готовность, а ты зубы скалишь…

Чернов, взглянув на меня, вытянулся, стоя на коленях, руки по швам.

- Красноармеец Чернов, мастер на все руки - и стрелок, и пулеметчик, и бронебойщик!

- Больно мелкую ячейку вырыл, не умещаешься, - сказал я, смеясь.

Чернов тут же отчеканил:

- Для моего роста нужно экскаватором ячейку рыть. Просил - не дают, говорят, экскаваторы уставом не предусмотрены. Можете быть покойны, товарищ лейтенант, я и на коленях устою…

Чертыханов подвел меня к пулеметной точке.

- Это Ворожейкин и Суздальцев. Пулеметчики хоть куда! - Прокофий прибавил вполголоса: - Суздальцев-то стишки пишет. Читал мне. Слеза прошибает. Про любовь…

От пулемета отступил белокурый, голубоглазый, с мягким, приятным очертанием рта юноша, похожий на Есенина. Смущенно кивнул Прокофию. На лице Ворожейкина как будто ил всегда осело мальчишески-плаксивое выражение; он трижды шмыгнул носом, косясь на лесок…

Я повернулся к Смышляеву.