3

Через несколько минут я простился с комбатом, и ефрейтор Чертыханов повел меня в роту. Тяжелый осадок беспокойства и тревоги уносил я в душе после встречи с Суворовым. Мне подумалось, что он, находясь в ярости, похожей скорее на беспамятство, может погубить и себя и людей, идет по самому острию на грани жизни и смерти: упорство затмевает разум, риск ослепляет… Но то неукротимое, соколиное в нем, что бросалось с первого взгляда, подавляло.

Ефрейтор Чертыханов шагал впереди меня по тропе между грядок. Карманы, набитые чем-то, были широко оттопырены, в шею под крупным затылком врезался ремень автомата. Точно отгадав мои мысли, Чертыханов сказал, задерживаясь и приседая возле грядки моркови:

- Это он только с виду такой грозный, Суворов-то, это фамилия вздыбила его, тронулся он немного на этой фамилии… И еще он помутился, я думаю, от недосыпания. Я был его связным, а ни разу не видел, чтобы он лежал и спал. Прислонится плечом к столбу, к дереву, к стене, вздремнет чуть-чуть и, глядишь, уже вздрогнул, глаза ничего не видят, кричит: «Связной!» Измучил он меня вконец. «Отпустите, - говорю, - товарищ капитан, а не то грохнусь и не встану, хоть пушку мной заряжай». - Пошарив большими руками в зеленой ботве, Чертыханов выдернул несколько штук моркови - недозрелые, бледно-розовые хвостики, - подал мне какие покрупнее, попросил: - Вы уж давайте мне поспать, товарищ лейтенант, а я отплачу за вашу доброту…

Мне вспомнилось, как в детстве я украдкой от матери таскал такую же недозрелую морковь, и явственно ощутил сладковатый вкус ее - хотелось есть. Я окунул морковь в росистую траву, затем вытер листьями лопуха. Ефрейтор двинулся дальше, надерганная про запас морковь, которую он держал за ботву, напоминала красноватого ежа.

- Комбат уже третий раз спрашивает меня, боюсь ли я смерти, - продолжал Чертыханов. - Забывает он. Немецкие атаки память у него отшибли. «Ты, - говорит, - мой верный Санчо Панса». Тут надо мной подсмеиваются: и ступой меня называют, и лопухом, и кувалдой. Как ни кинут, - все в точку, все в аккурат. Внешность у меня для прозвищ подходящая. - Он, повернув ко мне круглое лицо, - нос - вареная картошка с лопнувшей кожурой, - хмыкнул, как бы поражаясь людской глупости. - Я не обижаюсь: смейтесь, дурачки, меня ведь не убудет. А комбат вон как выгнул - Санчо Панса. Вот тут я сперва действительно обидеться хотел. Но потом раздумал: раз верный, значит, не такой уж плохой, хоть и Санчо Панса. - Помолчав немного, он заключил не без горечи: - Внешность меня не раз подводила, товарищ лейтенант. Выбрали меня однажды секретарем колхозной комсомольской организации. Единогласно. Но райком не утвердил: «Секретари, - говорят, - должны быть привлекательными, они должны привлекать в ряды ленинского комсомола несоюзную молодежь. А ты, - говорят, - страховидным своим обличьем отпугивать ее станешь». И теперь я и не мечтаю о руководящих постах.

Чертыханов перелез через изгородь и вошел в рожь, густую и спелую, во многих местах крест-накрест примятую колесами, копытами, гусеницами. Во ржи сидели двое бойцов и, сладко причмокивая, торопливо ели что-то из котелков. Перед ними стояло ведро, полное пшенной каши, и две сумки с караваями хлеба. Завидев нас, они, быстро вывалив из котелков недоеденную кашу в ведро, встали и взялись за палку, на которой висело ведро.

Чертыханов, задержав их, заговорил вкрадчиво, хотя в этой ласковой вкрадчивости улавливались гневные нотки:

- Вы, может, бар-ресторан тут откроете? Распивочную? - Голос его сорвался. - Там люди мечтают проглотить что-либо перед боем, ждут не дождутся, богу молятся, чтобы вас не пришибло по дороге. А вы привал устроили. Знаете, сукины дети, что за это бывает?! - Для подкрепления вескости своих слов он поглядел на меня, потом скомандовал: - Марш в роту! Бегом!..

Бойцы потрусили тропой, ведро раскачивалось на палке, мешая бежать…

- Кто сейчас командует ротой? - спросил я Чертыханова.

- Со вчерашнего вечера младший лейтенант Клоков. От телефона не отходит, глаз с того леска не спускает, боится проглядеть немцев, - Чертыханов осуждающе мотнул тяжелой головой, вздохнул. - С первого дня военных действий вы, товарищ лейтенант, седьмой будете. Самого первого командира, капитана Лещева, убило на ранней зорьке 22-го числа, он даже до роты не добежал. Второй продержался два дня - тоже убило. Потом они пошли мелькать - един за другим. Один Веригин был больно храбр, не жалел себя; чуть что - выскакивает: «За Родину! За Сталина! - вперед!» Ну и… Убило его или ранило, точно не знаю, только упал он и не встал, остался на их стороне. Его место занял старший лейтенант Буренкин. Этот малость трусоват оказался. Гитлеровцев не выносил. Они действовали на него вроде касторки: завидит, как они идут цепочками да с танками, лютый, извините, понос его прошибал насквозь. Обнимет живот, все равно что малое дитя, и что есть духу назад, в кусты! И тоже не уберегся. Угодил под мину. Сколько времени уцелеете вы, не знаю. - Чертыханов шагнул в сторону, пошел в ногу со мной, задевая большими и тяжелыми, как гири, ботинками за стебли ржи; на крепких зубах хрустела морковь - от красноватого ежа осталось лишь несколько иголок. - Не суйтесь вы, товарищ лейтенант, не горячитесь, - сказал он по-дружески задушевно и просительно. - Самое главное: не сковырнуться раньше времени. Не век же он, фашист, будет так переть, остановится…

- Остановится, когда всю землю заберет, - возразил я.

Он улыбнулся снисходительно.

- Скажете тоже: всю землю! Подавится от всей-то земли…