Она лежала в постели с вышивкой — все те же голубые бабочки, — за которую снова взялась после обеда, накрытого в столовой, где присутствовали Бланш, его супруга и пациенты. Жерар отметил, что лечение пошло на пользу Нелли. В то же время он опасался, что она снова неожиданно замкнется в себе, оставив его теряться в догадках.
Чтобы оказаться на одном уровне с ней и больше ее не смущать, Жерар сел в уже знакомое кресло с хрупкими ножками и застыл неподвижно, подозревая, что малейшее движение может привести к обрушению — не только его самого, но и всех его усилий.
— Портрет великолепен, не правда ли? Такая ясность, такая чистота… Чувствуется рука мастера. Двенадцать лет прошло с тех пор, как я ему позировала. Какой чудесный человек!..
Глаза ее словно подернулись туманной пеленой — в них читалось сожаление о несбывшейся мечте. У Жерара появилась некая догадка: двенадцать лет назад она уже была вдовой, и сын, с которым она была очень близка, по ее словам, обращался с ней скорее как с младшей сестрой. Не могло ли так случиться, что Люсьен был недоволен ее слишком явным расположением к художнику?.. Множество вопросов буквально вертелись у него на языке, но он не мог рисковать, перебивая Нелли слишком часто.
— И что ваш сын? — все же спросил он, когда она снова погрузилась в молчание.
— Люсьен? — сказала она, словно очнувшись. — Значит, он вам показывал свой «Завтрак на траве»? Такая странная идея — взять вместо живой натурщицы труп… Очень в его духе… Чтобы его не обескуражить, я сказала, что в этом что-то есть, но вам я могу признаться, что, на мой взгляд, это было слишком мрачно… И еще мне кажется, что он сделал это из ревности. Из-за того, что я считала Эдуара необыкновенно талантливым. Я не должна была демонстрировать своего отношения так явно. Но я была нетактична… Это все моя вина. Это его ранило, моего бедного Люсьена, у него ведь были собственные творческие амбиции… Но почему вы молчите?
Жерар, мертвенно-бледный, поднялся. Конечно, не стоило бы покидать пациентку так неожиданно, но нельзя было терять ни минуты.
— Куда же вы?
Внезапно лицо Нелли Фавр исказилось от ужаса — словно она только что поняла, в чем призналась. Мать, которая всегда защищала своего единственного сына… Жерар подумал, что у нее может начаться новый приступ, но сейчас это его не заботило. Уже у двери он обернулся и сказал:
— Мне нужно идти. Не беспокойтесь, я сейчас позову мадам Ламбер.
— Куда вы идете? — в страхе закричала она. — Не причиняйте зла моему сыну! Он даже мухи не обидит! Это его брат все делал! Это его брат!
Жерар не мог понять, о ком речь, но у него не было времени. Он почти бегом устремился по коридору к лестнице. Вслед ему продолжали нестись душераздирающие крики, от которых едва не лопались барабанные перепонки.
Неожиданно фиакр замедлил ход и вскоре остановился. Дверца небольшого люка в передней стенке откинулась, и Жан увидел голову кучера, со шляпы которого стекали ручьи воды.
— Вроде приехали, — проворчал он. — Тот господин вышел из экипажа и вошел в дом.
— Какой адрес? — спросил Жан, вынимая деньги. Раз уж кучер произнес именно слово «господин», а не просто «тип» или что-то в этом роде, речь в самом деле шла о Фавре.
— Улица Сухого дерева. Номер дома я не разглядел.
Монеты, которые Жан уже протягивал кучеру, выскользнули из его руки и упали на сиденье. Анж быстро наклонился, подобрал их и снова передал доктору, чья рука заметно дрожала. Жан расплатился и открыл дверь, пропуская мальчика вперед. Когда фиакр отъехал, разбрызгивая колесами фонтаны воды, Жан увидел экипаж Люсьена Фавра, стоявший у дома Обскуры, примерно в пятидесяти метрах от того места, где стояли он и Анж. Жан не мог оторвать глаз от этого черного экипажа, запряженного двумя лошадьми, рыжей и гнедой, в промокших насквозь попонах. Кучер дремал на облучке, закутавшись в темный плащ с капюшоном.
В конце концов у Жана закружилась голова, так что подростку пришлось его поддержать. Все внезапно стало ясно. Фланель — это был он, Люсьен Фавр, и он же в заведении мамаши Брабант просил позировать ему для живой картины Обскуру и Иветту, мартиниканку. Но вскоре живые картины ему наскучили. Ему захотелось чего-то совсем другого, необычного, что могло бы произвести настоящую сенсацию в мире искусства. Неудавшийся живописец, он перешел к фотографии, однако продолжал сохранять былую увлеченность; во всяком случае, памятуя о скандальной известности некоторых полотен, он мечтал о том, чтобы создать шедевр, который затмил бы их по степени скандальности и привлек к нему всеобщее внимание.
Невероятно счастливым совпадением стало то, что его мать, помещенная им в клинику для душевнобольных, была поручена заботам Жерара. Как и то, что Жерар, сын пастуха, бывший судовой врач, смог получить место в столь привилегированном заведении, как клиника доктора Бланша, пациентами которого были сплошь высокопоставленные особы (в этом смысле помещение в клинику Нелли Фавр было вполне логичным — она и ей подобные составляли большую часть клиентуры этого заведения, не имеющего себе равных во всем Париже).
Однако, отправляя в клинику Бланша мать, Люсьен Фавр, должно быть, даже не предполагал, что когда-нибудь она заговорит о событиях прошлого. Скорее всего, он думал в первую очередь о том, чтобы изолировать ее от мира (чему в основном и служили приюты для душевнобольных). Возможно, его расчет и оправдался бы, если бы не Жерар, который горел желанием испытать на практике знания, полученные им во время стажировки у профессора Шарко, интересовавшегося бредом душевнобольных, как никто прежде.