Странное дело, все же я чуть-чуть успокоилась: нет, он по-прежнему хранит свою тайну.

Мама молчала, все еще закрыв лицо руками. Я сказала:

— Я пришла из школы, вижу — она плачет. Я ее спрашиваю, почему она плачет, а она ничего не говорит.

До сих пор помню, как я с надеждой глядела на отчима. Да, я знала все и привыкла страдать за маму и в то же время ждала от него нужных слов, надеясь, что он успокоит маму.

Что с меня было взять? Ведь тогда мне еще не исполнилось шестнадцати…

Но отчим все еще не верил мне, а не веря, решил как-то нейтрализовать все то, что я, по его мнению, могла наговорить маме.

— Теперь мне все ясно, — сказал он, и маленький рот его стал узким и длинным. — Все ясно, это ты из-за нее так убиваешься, Маня, из-за этой противной девчонки, она что-нибудь такое натворила? Правда? Или ты про нее узнала что-то отвратительное, верно?

Мама ничего не ответила ему, и он продолжал:

— Нет, в самом деле, на нее все похоже. Это ты из-за нее расстроилась? Говори, из-за нее?

— Нет, не из-за нее, — ответила мама.

Я вышла из комнаты, и он вышел вслед за мной. В коридоре он схватил меня за руку.

— Ну, говори, дрянь, что ты там такого наболтала?

— Ничего, — сказала я. — Мама ничего не знает от меня…

— А от кого?

— Что — от кого?

— От кого она знает? — спросил он.

— Не знаю. По-моему, ни от кого.

Он пожевал губами и — о первозданный эгоизм, который привык ни с кем не считаться! — спросил:

— Ты правда ничего ей не говорила?

— Ни слова…