— Не дедуль, я постою, — попытался отмазаться Пашка.

— Да не бойси, — мягко проговорил дед, продолжая улыбаться. — У меня тут вот чего, — он полез рукой за спину и извлёк оттуда бутылку. — Это, внучок, самогон. Давай выпьем.

Пашка помялся. Выпить оно, конечно, хорошо, но неприятное ощущение всё ещё ворочалось внутри.

Дед достал из-за спины два гранёных стограммовых стаканчика, дыхнул в один из них, и протерев краем рукава, поставил его на порожек.

— Приседай, — повторил он. — Давай махнём помаленьку.

— Ладно, дед, — кивнул Пашка. — Давай махнём.

Он присел на корточки напротив деда, который уже разливал по стопкам свой самогон, сначала гостю, а потом уже себе, держа второй стаканчик в подрагивающей руке.

— Тока смотри внучек, он у меня крепкий.

— Ничё, — снисходительно улыбнулся Пашка. Он вдруг глупо представил, что в его руках сейчас честь всех городских и ударить в грязь лицом ему никак нельзя.

— Ну, давай. Побежали, — коротко тостонул дед, и махом опустошил свою стопку. Пашка повторил вслед за ним.

Самогон и впрямь был крепковат, но никак не больше шестидесяти — шестидесяти-пяти градусов. Пашка шумно и с неким облегчением выдохнул. Он ожидал чего-то большего, даже возможно грандиозного, потому на его лице нарисовалась довольная ухмылка.

— Так что насчёт водки, дед? — спросил он, вгрызаясь в огурец, который ему прямо в руку сунула бабка. Угостив Пашку, она снова заспешила по своим сельско-домашним делам, прикрикнув на бегающего и громыхающего цепью кабздоха.

— А не нужно, — дед махнул рукой. — У нас своего самогона хватает.

— Жаль, — Пашка с интересом посмотрел на деда. — А сколько тебе лет, дедуля?

— Девяноста два.

— Врёшь, — не поверил Пашка. — Щас мужики по столько не живут.

— Это у вас в городе не живут, а у нас живут. Я вот свой самогон пью, и потому живу. А вы вашу бурду пьёте, и потому как мухи мрёте.

— Ну ты дед поэт, — усмехнулся Пашка. — А ты откуда знаешь, что я городской?

— Да по тебе ж видно. Хлипкий весь, болезненный.

— Слышь, дедуля, а до Чёрной рощи далеко отсюда?