– Понедельник – легкий день. Это можно устроить.

– К кому ты пойдешь?

– К регистратору.

– Он англичанин?

– Нет, чех.

– Он обычно проверяет то, что ты привозишь?

– Нет, не думаю. Не знаю.

– Ты сумеешь раздобыть конверт со штампом Министерства стекольной промышленности и написать на нем: СРОЧНО. ЛИЧНО ПОСЛУ?

– Думаю, что да. Конечно, да. – Она вроде бы малость очухалась и стала соображать, что к чему. Ее печальные глаза моргали медленно и задумчиво, она с отсутствующим видом потирала бомбу своей груди. Потом встала, накинула на себя халат и пошла в другую комнату искать бумагу, ручку и какую-нибудь отцовскую одежку. А затем – в кухню, варить кофе.

Я сидел в постели, курил и перебирал в уме все варианты провала. Я испытывал глубокое чувство вины и благодарности к этому гигантскому созданию. Кроме некоторых опасений по поводу того, чем это может грозить ей и ее отцу, она ни разу не отказала мне ни в помощи, ни в щедрой нежности; А ведь у нее все шансы закончить свои дни в лагере! Я был просто восхищен ею. Я поднялся с постели, влез в свои крестьянские штаны и прошел в кухню. Она стояла у плиты и варила кофе. Тут я неуклюже обнял ее за плечи, поцеловал в шею.

Откинувшись назад, она прижалась ко мне, но не повернулась и не заговорила. Я снова ее поцеловал, очень нежно, и, почувствовав, как вздрагивают ее плечи, со страхом понял, что она плачет.

– Власта?

Она покачала головой.

– Что с тобой, Власта?

– Ничего. Я вижу тебя в последний раз, – сказала она.

– Перестань, Власта! – фальшиво воскликнул я. – Может, мы еще встретимся. Я всю жизнь буду о тебе думать.

Господи, если бы я только мог отсюда исчезнуть, если бы мне только позволили думать о чем-то другом! Но пока было то, что было…

Она вынула из кармана халата носовой платок и печально высморкалась:

– Пиши свое письмо, Николас.

Я пошел в гостиную и стал писать, а она принесла кофе и села рядом на диван.