— И да, и нет. Я не могу это объяснить. Восток и Запад борются во мне... Но что касается моих родителей — да, они здесь, со мной.

— Это так странно...

— Только потому, что мы здесь, в этом доме в Уэст-Бэй-Бридж. Если бы мы были в Азии... — Николас пожал плечами, словно считая, что этого объяснения вполне достаточно. — И потом, я приехал сюда для того, чтобы доказать, что могу жить на Западе, а не только на Востоке. В колледже я изучал средства массовой информации, и когда приехал сюда, мне показалось естественным заняться рекламой. Мне повезло: нашелся человек, который взялся сделать профессионала из неопытного новичка. — Он рассмеялся. — Я оказался способным учеником.

Жюстина подошла к Николасу.

— Ты хочешь меня? — ее голос сливался с шумом прилива. — Ты хочешь быть со мной?

— Да, — ответил он, глядя ей в глаза, в ее расширенные и потемневшие зрачки. Николас замер, будто кто-то легким перышком провел вдоль его позвоночника, — Ты хочешь быть со мной?

Жюстина не отвечала; Николас чувствовал ее близость, завороженный искорками в ее глазах. Он ощутил тепло ее рук; пальцы девушки коснулись его бицепсов и стали гладить их, нажимая сильно и в то же время мягко. Казалось, этот простой жест открыл ему очень многое, словно ни она, ни он никогда прежде не испытывали ничего подобного. Это первое прикосновение было таким пронзительно нежным, что Николас почувствовал, как у него подкашиваются ноги и учащенно бьется сердце.

Он медленно обнял Жюстину: он был уверен, что сейчас у нее вырвется крик, и быстро коснулся губами ее рта. Губы Жюстины открылись навстречу, и она всем телом прижалась к Николасу, обжигая его теплом груди, живота и бедер.

Она вся пылала, когда его губы ласкали ее длинную шею, скользя вдоль ключиц. Ее губы коснулись его уха, ее язык беспокойно кружил, как та последняя чайка над ночным пляжем, и она прошептала:

— Не здесь. Не здесь. Прошу тебя...

Николас отвел ее руки в стороны, и блузка упала на пол; его пальцы проведи по длинной глубокой впадине вдоль ее позвоночника. Жюстина вздрогнула и застонала, когда его язык коснулся ее подмышек, медленно перемещаясь к груди, к набухшим твердым соскам.

Длинные пальцы девушки расстегивали его джинсы, пока открытые губы Николаса скользили по ее груди.

— Прошу тебя, — шептала она. — Прошу тебя. — Жюстина сбросила с него джинсы, прижимаясь все сильнее.

Страх сжал Николаса в последний раз перед тем, как окончательно рассеяться. Они опускались все ниже и ниже, изгибаясь и дрожа от возбуждения, сбрасывая друг с друга остатки одежды. Жюстина стада стягивать с себя тонкие шелковые трусики, но Николас остановил ее, поднял и отнес на диван. Он склонился над ней, его открытые губы ласкали мягкую кожу на внутренних поверхностях ее бедер, медленно поднимаясь вверх, к покрытому шелком бугорку. Побелевшими пальцами Жюстина впилась в диванную подушку; его язык коснулся влажной ткани, и она снова застонала, непроизвольно выгибая спину.

Николас ласкал ее языком через тонкую шелковую преграду. Жюстина обхватила его голову руками; из ее широко открытого рта вырывались короткие непроизвольные крики. Тогда он оторвался от намокшего шелка и зарылся головой в ее плоть. Ее ногти царапали его плечи, ее длинные ноги рванулись вверх, и лодыжки сомкнулись у него на спине. Тело Жюстины сотрясалось мощными толчками, и Николас продолжал ласкать ее языком и губами, пока не услышал долгий крик; в последнем содрогании она изнеможенно притянула его к себе, яростно впившись в его рот губами. Больше всего на свете Жюстине теперь хотелось, чтобы он вошел в нее, чтобы продолжился этот мучительный жар, чтобы ему стадо так же хорошо, как было ей.

Обжигаясь о ее распаленное тело, Николас все глубже погружался в нее, чувствуя удары ее живота; они оба стонали от страсти. Жюстина обняла его, устало покачиваясь, так, чтобы ее твердые соски терлись о его грудь. Она лизала его шею, а Николас гладил все ее тело, чтобы увеличить ее наслаждение. Наконец, когда напряжение стало невыносимым, когда пот и слюна потекли по ее рукам и груди, ее мышцы несколько раз резко сократились; Жюстина услышала его глухой стон, слившийся с громким биением их сердец, и прошептала:

— Давай же, милый, скорее!..

Доктор Винсент Ито размешивал цветочный чай в керамической чашке. Несколько темных чаинок поднялись со дна и стали кружить на поверхности. Это напомнило ему о трупах утопленников, которые примерно через месяц всплывали на поверхность. Когда-то они прыгнули в Ист-Ривер или в Гудзон, а может быть, их туда столкнули. Какое-то время они покоились в прохладной глубине — до начала лета, пока не успевала прогреться вода. При тридцати пяти градусах по Фаренгейту начинали размножаться бактерии, вызывая гниение и выделение газов; в конце концов, тело выплывало наверх и попадало к нему, в патологоанатомическое отделение.

Подобная аналогия не испортила доктору аппетит. Для Винсента, помощника патологоанатома, это было частью его жизни, причем довольно важной. Здесь, в подвальном помещении морга с обшитыми сталью дверями, снабженными аккуратными табличками, с дочиста отмытым серым кафельным полом, с огромными весами, на которых взвешивали трупы, — здесь он проводил большую часть своего времени. В этом не было для Винсента ничего отталкивающего: обескровленные тела на никелированных тележках, огромные Т-образные разрезы от плеча до плеча и вниз к животу, умиротворенные лица, словно у спящих тихим сном. На доктора это не производило никакого впечатления; в судебной медицине его привлекала волнующая тайна смерти, вернее, не самой смерти, а ее причин. Работа Винсента состояла в разгадывании тайн мертвых, и много раз это впоследствии помогало живым.

Винсент пил чай небольшими глотками и поглядывал в окно. Предрассветная мгла еще не рассеялась. Четыре часа двадцать пять минут — он всегда вставал так рано.